Вито Леоне - Волчье лезвие

– Вряд ли, – сунул Людер стебель цветка себе в зубы, – думаю, он уже в пути.

– Если взлететь как птица, то не пришлось бы спускаться так глубоко, – вздохнула Теоделинда, услышав протяжный крик «ки-и-и, ки-ки-и» – это над поляной за ущельем, куда выбежало семейство пугливых косуль, промелькнул ястреб. – Что стало с вашей матерью? – обхватила она плечи руками.

Здесь, на возвышении, ветер студил, и даже расшитый кожаный жилет поверх шерстяной рубахи не спасал от мурашек. Холодок пробирался и под суконные штаны, что спрятались под юбкой с золотой брошью в форме парящего сокола.

– Если взлететь, то и плюхнуться недолго, – пнул Брюн камешки в расщелину.

– Мать зачахла через две зимы после того, как не вернулся отец, – взглянул Людер на Теоделинду.

– Что значит такой рисунок на коже? – обратилась Теоделинда к Брюну. – Никогда не видела ничего подобного.

Тот опять уставился вдаль, замолчал, и только ветер шумел, кричали птицы, лаял пёс под стук дятла.

– У меня от них спина в мурашках. Не люблю, когда кто-то сзади, – обернулся Брюн к двум баварам в суконных жилетах с нашивками из толстой кожи, с короткими мечами на поясе и фрамеями 10 10 Копьё в руках. Они стояли в пяти шагах позади Теоделинды.

– Я привыкла. Не отпускают одну, – улыбнулась Теоделинда. – Не удивлюсь, если в приданом будет сотня воинов… Так расскажите про эдельвейс.

– В четырнадцать я спустился с отцом в долину на ярмарку. Она была старше на три зимы, и сказала, что выйдет за меня, если привезу с гор живой эдельвейс. Но каждый раз с них слетали белые, как первый снег, ворсинки. Они чахли. Я поднимался снова, пока спустя зиму не привёз один… Но она сбежала с каким-то заезжим купцом… Вдруг встречу её – а цветок уже со мной, – улыбнулся Брюн, провёл ладонью по лысине.

– Если бы не слышал на каждом постоялом дворе, то разрыдался бы, – выплюнул Людер изжёванный стебель, встал и подтянул штаны под шерстяной рубахой с вырезом на груди в форме наконечника стрелы. – Почему не спросите, что стало с моим отцом? – шагнул Людер вплотную к Теоделинде, чем дёрнул с места двоих баваров.

Она развернулась к нему. Прямой взгляд его холодных голубых глаз заставил её опустить взор, и она пошла к тропинке, которая привела их сюда, но прежде сказала:

– Зачем? Вряд ли умер в постели. А даже если и так, не думаю, что он был счастлив. Все мужчины вокруг меня считают недостойным испустить дух на ложе. Как и вы, и как, возможно, хотел ваш отец.

На половине пути, когда стволы скрыли сзади голубую ширь с белыми прожилками облаков, когда уже были слышны голоса баваров и франков, оставшихся с лошадьми на прогалине, Теоделинда ушибла ногу об один из многих корявых корней, стелющихся по земле. Она уселась на камень, потёрла пальцы под башмаком из красных и белых кусков тонкой кожи.

– Надо же… столько хожу здесь… первый раз, – говорила она и ощущала, как запылали щёки, потому как корила себя за то, что засмотрелась на широкие плечи Людера. – Что там? – заметила трепыхание куста папоротника в десяти шагах левее.

Брюн ушёл было вперёд, но остановился. Людер отправился к зелёному кусту, где торчали голубые колокольчики горечавки.

– Попался, – поднял Людер что-то и пошёл назад, – зайчонок попался в петлю. Видно, детвора поставила. Эх, да у него лапа вывернута.

Крувс лаял громче и громче. Дым от костра блуждал среди деревьев, отчего Брюн вертел головой и принюхивался.

– Сверни шею, чтоб не мучился, и конец, – высказался он. – Вкусно пахнет. Видать, дичь зажарили.

Людер оказался рядом с Теоделиндой. Крохотный бело-серый комочек с чёрными бусинками-глазами подрагивал на широкой загрубелой ладони, отчего на запястье звякало золотое обручье из разинутых львиных пастей.

– Возьмите. Не слушайте. Несчастная любовь сделала его сердце будто кремень, – оскалился Людер в сторону Брюна, – подлечите, а потом отпустите… если пожелаете.

Всю обратную дорогу, до самого моста через Дунай, за которым стояли крепостные стены с четырьмя островерхими башнями, а вокруг теснились крестьянские домишки, Теоделинда молчала. Она прислушивалась к горячему комочку, что подрагивал за пазухой. Ей казалось, что её кожа горит, и она с силой сжимала ногами круп лошади, бросая быстрые взгляды на Людера.

Солнце прощалось с предзакатной синевой. Над крепостью поднимались столбы дыма от кухни и кузницы, на подсохшей дороге скрипели крестьянские повозки с мужиками в бурых туниках. Они покинули рынок у крепостной стены, чтобы дома, в кругу семьи, поужинать овощным рагу с куском чёрного твёрдого хлеба.

– Знали, что на месте крепости размещался римский лагерь? – заговорила Теоделинда с Людером. – Около тысячи воинов проживали здесь постоянно.

– Они знали, где их ставить. Какой город ни возьми, там раньше стояли римляне, – ответил Людер, не отрывая взгляда от дороги. – Твой брат там.

Под колокольный звон, что звал на вечернюю литургию, навстречу им скакал Гундоальд. Теоделинда стиснула поводья, а зайчонок заелозил на груди, словно ощутил удары её сердца даже через рёбра.

Северная Италия,

крепость Турин,

Август, 588 г. н. э.

Протяжный рёв трубы взлетает от северных ворот. Он мчится вокруг терракотовых стен и поднимает чернокрылых дроздов с десяти квадратных башен.

У южных ворот кузнец лупит по куску раскалённого металла, но слышит сигнал и замирает. Он поднимает глаза, но труба замолкает, не запев второй раз, и наковальня опять выкидывает звон под прямые лучи жаркого солнца. Три альдия 11 11 Полусвободный крестьян – лангобард возобновляют беседу у своих повозок, с которых два коротковолосых раба снимают бочки вина, мешки зерна и тюки с тканями. Блестя потными спинами, невольники уносят всё в сарай рядом с кузней.

Ватага босоногих мальчишек в бурых туниках отворачивается от раскалённого железного прута, брызжущего искрами. И с криками «Бежим! Быстрей!» несётся мимо базилики из серого камня, прыгая через свежий навоз, – по булыжному проходу, усеянному пылью и россыпью соломы.

Оллард не следует за ними: «Нельзя! Мать тоже выйдет встречать – не пустит на стену». Он выхватывает деревянный меч из-за суконного пояса и – направо от базилики, на пологую лестницу. Она приведёт его на дощатую площадку шириной в пять шагов, что двумя ярусами охватывает внутри всю крепость.

С тяжелым пыхтением дыхание рвётся из груди, когда он карабкается на высокие ступени. На середине лестницы Оллард падает на правое колено, и огрубелые древесные волокна вспарывают ещё тонкую детскую кожу. «Нет, нет! Не болит!» – стискивает зубы, чтобы не заплакать. Трогает кровавую ссадину, а затем влезает на первый ярус. И… нет сандалия на ноге. С высоты в двадцать пять фусов видит внизу кусок бычьей кожи с пеньковой шнуровкой. Мешкает: «Вниз? Тогда не успею… Ладно, так и так влетит, что залез сюда» – и шлёпанье босой ступни по дубовым доскам следует тенью за его бегом над жилой постройкой вдоль восточной стены.