Вито Леоне - Волчье лезвие

Мимо построек откуда неслось мычание, хрюканье и кудахтанье, мощёная дорожка, обсаженная кустами мирта, оливами и кипарисами, вывела их к воротам в западной стене.

– Что случилось? Парень так явно прятал глаза.

– Нелепая случайность, – начал Агилульф. – Он хотел быть с Вотаном, и я проткнул его копьём… – и рассказал о гибели Ольфа. – …Так что для всех он пал в битве, поэтому не суди парня, – закончил он, когда они оставили позади узкие западные ворота.

– Я помолюсь за него.

Рогарит молчал пока они поднимались по тропе, что ползла на зелёный пригорок с цветочным разноцветием и ароматом. Когда они оказались наверху, то Рогарит показал на дубовую рощу:

– Там было бы на одного меньше, если бы ты не спешил. Долготерпеливый лучше храброго.

– Терпение? Тебе его явно не хватило, когда осмелился нарушить запрет короля. Скажи – зачем?

– Я не мог отказать родителям, если они решили крестить сына по-другому – католическому – обряду…

Агилульф оглядел место тага 15 15 Собрание, суд – поляну с двумя десятками валунов.

– Не хочу вникать, – прервал Агилульф и уселся на один из камней. – Через две-три ночи, когда королевский гастальд устанет от охоты, я буду сидеть на этой поляне вместо нашего отца. И, надеюсь, не услышу от тебя никаких речей, противных вождям… Тогда они не потребуют наказания большего, чем фельгельд.

– Не для того я потратил столько зим на изучение слова Божьего, чтобы держать его в себе, – Рогарит отошёл на пять шагов назад, чтобы сесть на камень напротив брата, смиренно сложив руки на коленях. – Я стал таскать с собой того священника из Перузии, потому что он победил меня… Победил словом. Я не рассказывал раньше… В том круглом храме готов был снести его голову, но услышал, как он молит о спасении моей души. Понимаешь? Моей, не своей… Теперь я верю: меч может лишить головы, но слово сделает голову верной, заставит встать на твою сторону. А если ты думаешь, я страшусь смерти…

– Есть кое-что и похуже, – остановил Агилульф его пылкую речь. – Хочешь стать изгнанником и бродить с клеймом на лбу, пока не прирежет первый встречный? Ты хоть и уверен в силе слова, но всё-таки иногда своим мечом кромсаешь окрестные дубы.

На лице Рогарита проступила суровая жёсткость. Он встал и перекрестился:

– Что ж, на всё воля Божья, – повернулся и ступил на тропу в крепость.

– Вот как тебя убедить? – Агилульф поднялся и крикнул вслед: – Ради нашего отца, ведь если бы не он, тебе никогда не стать епископом.

Брат не замедлил шага, даже не обернулся: то ли не услышал, то ли уже всё для себя решил. Агилульф долго смотрел вслед, а затем отправился в Голубиную рощу. Там – среди шумных дубов, холмиков могил и стаи деревянных птиц, чьи столбики и фигурки потемнели от времени, – у свежевыструганного голубя застыла согнутая скорбью женская фигура. Лишь её жакет и складчатую коричневую юбку шевелил ветерок, и она, казалось, дрожала, как и листва на деревьях.

– Здравствуй, Гиза, – встал Агилульф рядом с женщиной со спутанными посеревшими волосами, как будто само горе прошлось по ним мёртвым гребнем тоски и печали, надломив каждую прядь.

– Значит, он остался где-то там, куда рвётся полететь эта птица, – сказала Гиза, не взглянув в его сторону.

– Да, – кивнул Агилульф, – он сейчас пьёт медовое пиво с Вотаном и другими храбрыми воинами.

– Он любил с горчинкой. Ему такого нальют? – повернула она лицо к Агилульфу, отчего он зачесал бритый затылок. – Мне запомнился тот день, когда ты родился… Накануне ночью звёзды крутились вокруг луны, – отвела Гиза взгляд, – а вечером волки, что последние два месяца бродили в округе, казалось, полезут внутрь… Они так выли. Сильней кричала только твоя мать, – покачала головой, словно до сих пор слышала тот вой и те крики.

Пока она говорила, Агилульф теребил бороду, скрещивал руки на груди, засовывал ладони за пояс, а его стопы мяли траву под ним. Если бы Гиза зарыдала, если бы хоть одна слеза вытекла из её глаз, то ушёл бы немедля, но голос её звучал тихо и буднично, а потому как зачарованный смотрел на её морщинистые пальцы, что касались соснового голубя. Она словно ждала, что птица обернётся Ольфом.

– …Вечером он пришёл ко мне, сел рядом, взял за руку и не отпускал. И ночь была тихая-тихая: волки ушли, а он остался со мной… и долго был рядом… до сего времени. Знаю, его смерть необходима, но можно ли было избежать хоть одной из этих? – она обвела рукой около сотни деревянных птиц, что взлетали во всех направлениях среди угрюмого полумрака под вековыми дубами.

***

На третий день с рассветом начался таг.

Солнце приближалось к зениту. Дозорный раз за разом поглядывал на западную стену. Предполуденные лучи разогревали ему плечи и спину, так же, как и что происходит на таге – его любопытство.

По дороге от тёмной стены лесов, за которыми высились горы с белыми вершинами, приближались два всадника.

Когда Ирм с Бёрном въехали в крепость, дозорный уговорил Ирма подняться, чтобы поболтать о походе. И вот, почёсывая бороду, растрёпанную ветром, он дивился причудам Лесной Девы.

Ирм рассказал ему, как в полумиле от стоянки гепидов нашли скот; как к концу дня отряд встретил Хагана и Бёрна, которые задержали ранее пленённых крестьян: они возвращались назад в деревню. Крестьяне поведали о том, что Лесная Дева с братьями увели их из лагеря, опоив дурманом гепидов.

…Дозорный обернулся на скрип пустой повозки, покидавшей крепость; у конюшни фыркали лошади. Марпий снимал с них сбрую, и они прядали ушами и мотали хвостами. Ирм уже прошёл мимо пустой площади. Все отправились на таг. В остальном крепость жила как в обычные дни: въезжали-выезжали повозки, дымили кухня и кузница, сновали туда-сюда слуги.

Западные ворота остались у Ирма за спиной, и он ступил к подножию пригорка с поляной для тага. Вокруг неё уже расселись зеваки. Справа от тропы к валунам, на которых сидели вожди фаров, на траве, устроился Лег и в задумчивости ерошил волосы.

На пути к нему Ирм обошёл двух альдиев – парня и молодую женщину. За ними присматривал лангобард с копьём. «Прелюбодейка», – вспомнил Ирм, что говорили ему о таге дозорные, но затем его мысли вернулись к прошедшим дням, когда вместе с Бёрном вёз Пию и её брата обратно в деревню.

Тогда Пиа сидела на лошади, позади него. Иногда она обнимала его торс, прижималась уже недетской грудью. И щекой. Ирм сдерживал скакуна, потому как его лёгкие жадными глотками вбирали благоухание ячменя и цветочных полян, теснили сердце к рёбрам, и оно скакало резвым жеребёнком.

– Пусти коня быстрей, – говорил ему Бёрн резким голосом, – тут пути на полдня, а время уже к ночи.

– Никуда не сбежит твоя невеста, – отбрыкивался Ирм. – Успеем.