Жюль Верн - Безымянное семейство (с иллюстрациями)

— И мне любопытно было бы узнать это! — заметил пассажир.

— Тогда продолжай, Лионель, продолжай и заканчивай, если только этому перечню может быть конец!

Привыкший к шуткам мэтра Ника, Лионель ничуть не смутился и продолжил чтение:

— Печально! Печально! — прошептал нотариус.

— Ах, вот это славно! — воскликнул мэтр Ник. — Такая концовка мне по душе! Это можно даже напевать:

Что вы на это скажете, сударь?

— Честь и хвала юному поэту, — ответил попутчик, — я пожелаю ему получить премию на поэтическом конкурсе «Дружественной лиры». А пока благодаря его стихам мы провели вместе несколько приятных минут, и никогда еще поездка не казалась мне столь короткой!

Чрезвычайно польщенный Лионель просто упивался похвалами молодого человека. Да и мэтр Ник в глубине души был очень доволен и рад за своего клерка.

Тем временем экипаж быстро катился по дороге, и едва пробило одиннадцать, как он достиг северного рукава реки Св. Лаврентия.

В ту пору на реке уже появились первые пароходы. Они были еще невелики и не быстроходны, а своими малыми размерами напоминали скорее те пароходики, которые теперь в Канаде зовутся вельботами [98]или попросту ботиками.

За несколько минут такой вот «ботик» перевез мэтра Ника и его клерка через реку, зеленоватые воды которой сливались тут с черными водами реки Утауэ.

Здесь, распрощавшись и обменявшись рукопожатиями, путники расстались. Случайный попутчик пошел напрямик к улицам Лаваля, а мэтр Ник и Лионель, обогнув город, направились в восточную часть острова Иисуса.

Остров Иисуса, лежащий между двух верхних рукавов реки Св. Лаврентия, менее обширный, чем остров Монреаль, имеет несколько приходов [99]. Здесь находится графство Лаваль, то же имя носит и большой Католический университет в Квебеке — в память о первом назначенном в Канаде епископе [100].

Лаваль — это еще и название главного селения на острове Иисуса, расположенного на южном его побережье. Усадьба де Водреля, хотя и составляла часть этого прихода, находилась милей ниже по течению реки Св. Лаврентия.

Дом его, окруженный парком площадью около пятидесяти акров [101], с лужайками и высокими дубравами, границей которого был высокий берег реки, радовал глаз. Как своим общим архитектурным видом, так и деталями внешнего убранства он являл собою контраст англосаксонскому псевдоготическому стилю, столь почитаемому в Великобритании. В нем преобладал французский вкус, и если бы не быстрое и бурное течение реки Св. Лаврентия у его подножья, можно, было бы представить, что вилла «Монкальм» — а именно так она и называлась — возвышается где-нибудь на берегах Луары [102]по соседству с Шенонсо [103]или Амбуазом [104].

Замешанный в последних восстаниях сторонников реформ 8 Канаде, де Водрель участвовал и в заговоре, которому предательство Симона Моргаза уготовило столь трагическую развязку — гибель на эшафоте [105]Вальтера Годжа, Робера Фаррана и Франсуа Клерка, тюремное заключение для остальных заговорщиков. Несколько лет спустя, когда благодаря амнистии [106]последним была возвращена свобода, де Водрель вернулся в свое поместье на острове Иисуса.

Вилла «Монкальм» была построена на самом берегу реки. Во время приливов ее волны омывали нижние ступени крыльца с изящной верандой перед фасадом. Дувший от реки ветер сохранял свежесть и прохладу под безмятежной сенью парка позади усадьбы, что позволяло без труда переносить зной канадского лета. Любителям охоты или рыбной ловли здесь было чем заполнить время с утра и до вечера: дичь на равнинах острова водилась в изобилии, равно как и рыба в заливчиках реки Св. Лаврентия, воды которой по левому берегу окаймлялись вдали пышной зеленой рамой — цепью Лаврентийских гор.

В этом краю, оставшемся подлинно французским, все сохранилось так, будто Канада по-прежнему называлась Новой Францией. Нравы здесь были те же, что и в XVII веке. Английский географ Рассел совершенно справедливо писал: «Нижняя Канада — это скорее Франция былых времен, когда там царило белое знамя, украшенное лилиями». А французский писатель Эжен Ревельо отметил: «Это — место, где нашел приют старый порядок. Это — Бретань [107]или Вандея [108]шестидесятилетней давности, перенесенная за океан. На этом американском континенте обитатель с завидным тщанием сохранил нравы и обычаи, наивные верования и предрассудки своих предков». Все сказанное верно еще и поныне, как верно и то, что французский народ сохранил в Канаде чистоту, не приемля никакой примеси чужой крови.

Когда в 1829 году де Водрель вернулся на свою виллу «Монкальм», у него были все условия для безбедного существования. Огромным его состояние назвать было нельзя, но оно обеспечивало ему достаток, при котором он мог бы спокойно наслаждаться жизнью, если бы неизбывный патриотизм не толкал его на стезю [109]политической деятельности.

К тому времени, когда началась эта история, де Водрелю было сорок семь лет. Из-за рано поседевших волос он, быть может, выглядел несколько старше своего возраста; но его живой взгляд, темно-синие с поволокой глаза, рост выше среднего, крепкое телосложение, обеспечившее ему несокрушимое здоровье, симпатичное и приветливое лицо, несколько гордая, но не надменная осанка выдавали в нем замечательного представителя французского дворянства. Это был истинный потомок той отважной знати, что пересекла Атлантику в XVIII веке, сын основателей самой замечательной колонии по ту сторону океана, которую с непростительной легкостью французский король Людовик XV отдал во владение Великобритании.

Де Водрель уже лет двенадцать был вдовцом. Смерть жены, к которой он питал глубочайшую любовь, стала для него невосполнимой утратой. Его жизнь отныне была посвящена единственной дочери, в которой, как в зеркале, повторилась благородная и щедрая натура матери.

В ту пору Кларе де Водрель было двадцать лет. Изящная фигура, густые почти черные волосы, большие живые глаза, смуглая бледность лица, немного слишком серьезный вид делали ее скорее красивой, чем очаровательной. Такая девушка могла скорее вызвать уважение, чем увлечь, — словом, она весьма походила на некоторых героинь Фенимора Купера [110]. Держалась Клара по большей части с холодной неприступностью. Надо отметить, что все ее существование было посвящено единственной испытанной дотоле любви — любви к отечеству.