Жюль Верн - Священник в 1839 году

Пока Жозеф разговаривал с колоколом, внизу, в церкви, нарастал ропот. Скуки ради болтали о том, о сем. Возмущались, что проповедника все нет и нет. Священные своды храма никому уже не внушали ни трепета, ни уважения. Минуты текли медленно. Люди мучились от духоты и теряли терпение, недоумевая, почему же не начинают. Но вот послышался шум, и все, как по команде, обернулись. Толпа зашевелилась. Мужчины поправляли полы сюртуков, женщины разглаживали оборки. Все пришло в движение.

Колокол гремел во всю мощь. Разгоряченный, раскрасневшийся Жозеф полной грудью вдыхал холодный мартовский воздух, словно желая вдохнуть громовые раскаты. Внезапно к двум молодцам, помогавшим на колокольне, присоединился и третий. Едва он взялся за канат, как выронил бумажник. Пропажа, очевидно, не на шутку встревожила его, ибо, едва заметив свой бумажник на полу, мужчина изменился в лице, поспешно схватил оброненное и поглубже запихнул в карман.

В это время снизу послышался душераздирающий возглас.

— Ах, ах! Это он!

Кричала женщина. Что-то жуткое было в этом крике. Все в испуге повскакали с мест.

— Что случилось? Что происходит?

Колокол ударил с новой силой. Казалось, небо вот-вот расколется. И вдруг канат не выдержал и колокол рухнул.

Старая церковь задрожала, потрясенная до основания. Внутри поднялась паника. Люди вскакивали с мест и тут же падали, сбитые с ног. Мужчины, женщины, дети и старики устремились к выходу, переступая через упавших и не обращая на них никакого внимания. Те, кому было далеко до двери, старались выбраться через окна.

Повсюду стонали задавленные, вопили ошалевшие от страха. То тут, то там виднелись оторванные ноги и руки, окровавленные тела, изуродованные до такой степени, что трудно было узнать их. Совершенно обезумев, взрослые давили детей.

В тот самый момент, когда раздался женский крик, как предвестник катастрофы, один из наших знакомых, Жюль Деге, обернулся, чтобы узнать, в чем дело. Природное любопытство увлекло его за собой, и молодой человек покинул товарищей. Отойдя немного, он увидел на полу полуживую от ужаса девушку. Жюль растолкал зевак и склонился над бедняжкой в тот момент, когда внезапно с грохотом рухнул колокол.

Не колеблясь ни секунды, Деге подхватил девушку на руки и поспешил к выходу. Но тут толпа хлынула из храма, и молодому человеку понадобилось настоящее мужество и недюжинная ловкость, чтобы не выпустить из рук несчастную и не дать ее раздавить.

Жюль решил бороться до конца, хотя продираться сквозь очумевшую толпу становилось все труднее. Девушка не подавала признаков жизни. Наш герой крепко прижал ее к груди, и в этот момент она стала для него дороже всех на белом свете.

Людской поток нес их за собой. Жюль и сам не помнил, как оказался на улице.

Когда все было кончено, церковь Святого Николая представляла, ужасное зрелище.

Ночью полным ходом шли работы: убирали трупы. Утром выяснилось, что их восемьдесят восемь. Кроме того, было еще и множество раненых.

Власти распорядились предать тела погибших земле, смыть следы крови внутри храма и на паперти, срочно починить покореженную мостовую. Следы трагедии, мол, не должны долго тревожить умы населения.

Вокруг суетились рабочие. На все про все понадобилось несколько часов. Затем площадь опустела и голоса стихли. На том все и кончилось.

Остались лишь семьи убиенных в слезах и горе.

Когда толпа разошлась и все успокоилось, человек, вызвавшийся помочь звонарям, отыскал старую Сарабу и привел ее в чувство.

— Ну как, жива? Ничего, ты в порядке.

— Будь ты проклят! Будь проклят с твоими дьявольскими проделками!

— Замолчи, старая Абракса! Замолчи и убирайся.

Нищенку Сарабу не нашли среди трупов. Она вообще исчезла. Да, по правде говоря, никто ее особенно и не искал. Пропала, — ну и Бог с нею.

— Печальное произошло вчера событие…

— Увы, брат мой, — застенчиво отвечал молодой священник своему высокому собеседнику, кюре храма Сен-Мишель, одного из богатейших и многочисленных приходов Нанта, — очень, очень печальное.

— Известно ли вам число жертв? Ведь вы были там во время этой ужасной катастрофы.

— Я ничего не знаю, — еще более смутившись, отвечал молодой священнослужитель.

— Вы совсем ничего не едите, любезный викарий, [19] Викарий — помощник католического священника (у православных — диакон). — обратился кюре к одному из тех круглолицых, пухлощеких людей, глядя на которых невольно думаешь: быть может, пост поможет им похудеть.

— Что вы, брат мой, что вы! Я прекрасно питаюсь. Сегодня утром я неплохо позавтракал. А знаете ли вы, как приятно заставить себя не есть, когда есть очень хочется.

— А почему вы ничего не едите, юный брат мой? — вновь повернулся кюре к молодому священнику, покрасневшему до ушей оттого, что вот уж в который раз он обращает на себя внимание столь высокой особы.

— Простите меня, братья, я наелся, я совершенно сыт.

— Но это еще не все.

— Жан, Жан, принеси-ка нам что-нибудь еще, что-нибудь более аппетитное.

— Наш предыдущий викарий был жизнелюбив, и я не припомню случая, что бы он отказывался от угощения.

— Да, удивительный человек, — отвечал кюре. — Жаль, остальные не смогли присоединиться к нам сегодня. Они служат на погребении погибших и помогают тем несчастным, которых удалось спасти в этой страшной давке.

— Беда, что и говорить. Но подумайте-ка, дорогой кюре, ведь проповедник так и не явился.

— Может быть, его не было в городе?

— Отнюдь, дорогой кюре, я вижу, вы не заметили всей странности того вечера. А вы, мой юный брат?

— Что тут можно сказать? — опять смутился тот. — Проповедь уже пора было начинать, а проповедника никак не могли найти.

— В таком случае я введу вас в курс дела.

— Но, Жан, Жан! Поторопись. — Викарий зазвонил в колокольчик, и если настойчивость звонка соответствовала степени голода хозяина, то можно с уверенностью утверждать, что он голоден как волк.

— Бедняга Жан все еще не может отойти от вчерашнего. Ведь в этой заварухе пропал его брат. Известие сильно его потрясло. Брат был моложе и служил кюре в Брэнском приходе.

— Да-да, я слышал.

В это время в комнате показался Жан; глубоко опечаленное лицо, остановившиеся глаза красноречиво свидетельствовали о его переживаниях. Жан принес несколько блюд, расставил на столе и поспешно удалился, с трудом сдерживая рыдания. Горе любит уединение, а если вокруг тебя люди, оживленная беседа, то оно становится острее и его невозможно усыпить, заглушить, успокоить.

Есть много способов забыться, отдалить от себя боль потери, перестать чувствовать ее, однако все равно рано или поздно придется просыпаться, возвращаться к реальности, снова начинать жить, превозмогая душевную боль. Сон не прогоняет беду, он просто снимает остроту восприятия. Иногда горе так велико, что человеку нужно хотя бы ненадолго забыться, уйти от его ужаса, разрывающего сердце. Древние выпивали напиток забвения и — готово. Теперь же остается лишь два способа. Первый — вечный сон, а проще говоря смерть. Она положит конец всем страданиям. Второй — вино, дебоши, разгул, неистовство. О! Они усыпляют все чувства, а сердце превращают в камень. Но и это не может длиться долго. В конце концов наступает все та же смерть.