Борис Сударушкин - Последний рейс «Фултона»

Иван Алексеевич в доме Вагиных частый гость – с отцом Тихона с малолетства дружил, до самой смерти Игната. Когда Тихон подрос, устроил его в мастерские.

Сидит на лавке, сквозь дым посматривает на парня. А Тихон – ни слова. Помнит – отец за едой никогда не разговаривал. Степенно доел щи, мать кружку заваренного сухим зверобоем чаю подала, а к нему – целый кусок сахару. Чем не пиршество?

Чтобы растянуть удовольствие, Тихон старенькими щипчиками расколол сахар на мелкие кусочки, выпил вторую кружку.

Отогрелся, разговорился. И про зимний сад рассказал, в который губернатор на лошадях въезжал, и как выдавил плечом дорогое «бемское» стекло, и как уговаривал арестованного генерала до Коровников на лихаче прокатиться. Мать ахала, качала головой, всплескивала руками. Сестра прямо в рот смотрела.

Иван Алексеевич кашлял от дыма и недовольно пощипывал реденькую бородку. Наконец не выдержал, остановил Тихона:

– О деле толкуй, а не о том, как стекла бил. На это ты с детства мастак. Я у тебя рогаток поломал – печь топить можно. Кто от большевиков выступал? Кто против?..

Хорошая память у Тихона. Почти слово в слово повторил, что говорил Алумов, показал, как тряс щеками Савинов.

Иван Алексеевич выспрашивал подробности, ругал Алумова:

– Вот как жизнь по местам расставляет – когда-то я с ним в одном кружке занимался, вместе рабочих на маевки собирали. А и тогда душа к нему не лежала. Скользкий человек, с темнинкой на душе. Начнет говорить за здравие, а кончит за упокой. Но это еще, думается мне, цветики. Теперь от него любых пакостей жди.

– Отошло его время, дядя Иван. Руки коротки, чтобы пакостить, наша теперь власть.

– Эх, молодой ты еще, зеленый.

Мать охотно поддакнула:

– И не верится, что вырастет, мужиком станет. Ты ему, Иван, винтовку доверил, а он с Сережкой-соседом голубей порывается гонять.

Тут и сестра оживилась, свое вставила:

– Мне и подружки говорят: чудной у тебя братец – то по поселку с винтовкой ходит, нос задравши, то на Росовском выгоне с мальцами в лапту гоняет. А они все – вот! – Сестра показала вершок от пола.

– Давно ли играл-то? – поинтересовался Резов.

– Да этим летом, – ответила за Тихона сестра.

Тихон покраснел, начал оправдываться:

– Ну сыграл разок. Так это же я, дядя Иван, не для развлечения, а на пользу дела. Потом ребятишкам рассказывал, кто такие большевики, про товарища Ленина.

Резов успокоил парня:

– Что с ребятишками играешь – греха нет. Веселись, пока молодой. Я вот старый, а иной раз в городки так бы и сразился. Но глаз уже не тот, и рука ослабела. А ребята, слышал, тебя любят.

– Его и девушки любят, – не удержалась Нина. – Очень даже… насчет Красной гвардии интересуются.

Особенно Шурочка, так и пристает – где Тиша? Где Тиша?

– Вот еще, нужна мне твоя Шурочка, – вспыхнул Тихон.

А сестра все не унимается:

– В Сосновом бору гулянье было – так никого станцевать и не пригласил. На качелях покачался – и был таков.

– И правильно сделал, – поддержала мать Тихона. – Рано ему еще с барышнями гулять, молоко на губах не обсохло.

– Так это же, мама, для пользы дела, – шутила Нине. – Глядишь, и девушек бы политике обучил…

Рассмеялся Иван Резов. Простившись, ушел домой.

Частенько поругивал он Тихона, а любил – от правды не отступится, характером весь в отца. И ростом, и силой выдался в него – Игнат шутя царские пятаки гнул. Только у Тихона лицо белое, чистое, как у девки. И смешливый, чуть что – так и прыснет. С мальчишек первый закоперщик во всех проказах, но добрый. Наверное, потому и тянулись к нему сверстники, следом за ним в Красную гвардию пошли.

Трудное было время – городские власти всех собак спустили на первых красногвардейцев. Эсеры вредили открыто, меньшевики из-за угла, тишком. Свои дружины вооружали до зубов, а рабочим-большевикам мешали, как могли, натравливали на них обывателей.

Немало и в мастерских было тех, кому в жизни светил только кабак, – неудачников «питерщиков», как их презрительно звали кедровые рабочие. Эти уже хлебнули в столице сладкой жизни – обсчитывали клиентов, обманывали хозяина, копили грош к грошу. Открывали свой буфет, а то и лавку. Разорившись, возвращались назад, опять впрягались в ненавистную рабочую лямку.

Другие, хоть и не видели шикарной питерской жизни сами, но, наслышавшись восторженных рассказов бывшего полового из трактира на Мойке или приказчика из модного магазина на Невском, выброшенного хозяином за воровство, тянулись к легкой жизни в мечтах.

Подражали питерщикам – лаковые сапоги с голенищами-«самоварами», холщовая рубаха под кушак, на рубеле накатанные до блеска брюки, на лбу намусоленный вихор, в глазах лакейская наглость. Среди таких вот находили себе опору и эсеры, и меньшевики.

У честных, думающих рабочих не было иного пути, как с большевиками. Весною отправлялись артелью в Питер по шпалам, а осенью, бывало, возвращались назад без гроша в кармане, но поумневшие. Встречались им в столице добрые люди, объясняли, почему одни с жиру бесятся, а другие впроголодь живут.

До многого доходили и своим умом, понимали, что поодиночке справедливости не добьешься. Становились большевиками, шли в Красную гвардию. А это было небезопасно: комиссары Керенского грозились арестовать красногвардейцев, хозяева выгоняли с работы.

По рекомендации Резова Тихона взяли в центральный отряд Красной гвардии. Отработав день в мастерских, Тихон переправлялся через Волгу и дежурил в штабе на Стрелецкой. Ночь отдохнув, опять шел в смену.

Доставалось Тихону. Когда выпадало беспокойное дежурство, валился с ног от усталости. Но не жаловался. Иван Резов слышал от Лобова, что и тот доволен парнем – от опасности не прячется. «Вот только горячий, лезет на рожон, не подумавши. Так это со временем пройдет, – думал старый рабочий. – В восемнадцать лет кому море не по колено, сам таким был».

В первых числах нового, восемнадцатого года на воротах Заволжских мастерских вывесили обращение городского Совета. Ветер обрывал углы серого бумажного листа, хлестал по нему снежной крупой. Резов и Тихон торопились в смену, но возле обращения задержались, притопывая от мороза, прочитали:

«Буржуазия и ее прихвостни всеми мерами стараются выкачать из банков денежные средства, чтобы поставить советскую власть в критическое положение. Товарищи рабочие! Вы должны установить контроль над каждой поступающей и расходуемой копейкой».

– Спохватились вчерашний день догонять, – бурчал потом Резов.

– Чем недоволен, дядя Иван? – удивился Тихон. – Теперь буржуи не рыпнутся. А ты ворчишь, как старик Дронов.

Столяр Дронов – фигура в Заволжье известная, каждый мальчишка его знает. Желчный, ехидный старик. До Февральской революции царя по-всякому честил, потом – Временное правительство, а после Октября за большевиков принялся.