Леонид Дроздов - Квантун

В утренней заре молодому чиновнику особенно запомнились вершины гор, покрытые лесом. Природа здесь отличалась разнообразием, радовала глаз. Вдоль железной дороги встречалось множество запорошенных снегом сваленных бревен, шпал и прочего материала. Заметно, что работа на перевале шла обстоятельная.

Первая станция после Хингана, точно белая ворона, почему-то носила русское название Салтаново. Запомнился также поселок Чингис-Хан. Вполне может быть, здесь жил великий монгольский завоеватель.

Коллежский секретарь чувствовал себя отвратительно. Ему ужасно хотелось есть и спать, а кроме того, остро встала гигиеническая потребность. После Челябинска минуло 10 дней. Десять дней, как Антон Федорович не принимал ванны и не парился в бане. Этого вполне достаточно, чтобы обзавестись устойчивым конским запахом вкупе со вшами. Дабы не создавать благоприятные условия для возникновения последних, юноша дважды умудрялся мыть голову в умывальнике.

Несколько проще оказалось с голодом. Наученный Унгебауэром, Горский выходил за пределы станций, где беспрепятственно и за очень скромную плату приобретал у китайцев (или маньчжуров – кто их разберет?) те же самые яства, что у армянских буфетчиков, только в разы дешевле. Местных торговцев, к слову, на вокзал не допускали. Стало быть, станционное начальство имело в том свою выгоду, свой гешефт. Кто-то несомненно «брал на лапу». А страдать повинны, как всегда, простые обыватели.

Коллежскому секретарю удалось с часок-другой поспать. Но вот накоплявшаяся грязь никак не желала оставлять в покое расстроенные нервы.

– Демьян Константинович, не помыться ли нам в Цицикаре? – великомученически спросил Горский, отыскав в вагоне расписание.

– Когда прибываем?

– К 9½ вечера. Стоим час!

– Мало, не успеем. Да и закрыты будут все бани… Не грусти! – подбодрил Унгебауэр расстроившегося товарища. – Завтра в Харбине попаримся!

Антону Федоровичу ничего не оставалось, как уставиться в окно и ждать приближения главного маньчжурского города.

Обратили на себя внимание некоторые новые особенности китайского края. В редких рощицах, что попадались на пути, непременно прятались кладбища с высокими памятниками. Чуть ли не под каждым деревом здесь был кто-то похоронен. Увидел дерево – знай, здесь могила. Впрочем, для империи с пятисотмиллионным населением это логично.

Также бросались в глаза обгоревшие дома.

– Остались от боксерского восстания, – пояснил лейтенант.

В одиннадцатом часу следующего дня поезд прибыл в Харбин. На перроне собралась толпа встречающих, в основном русские солдаты, офицеры и чиновники. Гордо реявший над вокзалом российский триколор внушал оптимизм. В числе первых из вагона вышел Горский.

Тотчас дал о себе знать мороз. Несмотря на то, что Харбин находится примерно на одной широте с такими нашими южными городами, как Астрахань и Одесса, холод здесь стоял похлеще киевского. Снегу навалило достаточно, а доселе приветливое солнце куда-то исчезло, верно, посчитав свою миссию выполненной.

Что̀ больше всего удивило Антона Федоровича, это самый город. Коллежскому секретарю пришлось признать, что Харбин – самый настоящий русский губернский город. Большое число каменных зданий построены в классическом стиле, вывески магазинов непременно на русском, наши солдаты, наши офицеры, наши обыватели, наши русские дети и наши извозчики на наших же тощих лошадках… И по соседству со всей этой нашей цивилизацией как-то очень удачно и гармонично смотрелись многочисленные китайцы. Будто не мы у них в гостях, а они у нас…

Горский, как убежденный патриот и монархист, начинал понимать глубинные мотивы, которые двигали восставшими против европейского засилья ихэтуанями, прозванными «боксерами» за пристрастие к физическим упражнениям, напоминавшим кулачные бои. Китайскому национальному подъему, вне всяких сомнений, стоило отдать должное. Оказывается, у этих внешне скромных людей внутри имеется прочный титановый стержень собственной идентичности. Будто сонными тиграми глядят они на русских, выжидая удобного момента для атаки. На улицах коренное узкоглазое население, будь то господин или простой крестьянин, ведет себя предельно сдержанно, но твердо. Дороги не уступают, глядят пренебрежительно и даже вовсе порою не замечают.

И тем не менее мнение о китайцах у Антона Федоровича сформировалось исключительно положительное. Спокойная, трудолюбивая нация, обладающая высокими патриотическими чувствами, в моменты критические имеет свойство сплачиваться. Как рассказывал Унгебауэр, жестокость и пытки у них в крови. Но позвольте, кто же будет безразлично наблюдать, как гости хозяйничают в их доме? Да и вправе ли мы в чём-то упрекать китайцев, вальяжно расположившись на их земле? Смеем ли мы критиковать эту, безусловно, выдающуюся цивилизацию, которая старше нашей на несколько тысяч лет?!

Анализируя китайскую культуру, религию и восточное мировоззрение, уже много позже, прожив некоторое время в Дальнем, коллежский секретарь откроет для себя истину, которую определит как аксиому. С китайцами нужно иметь добрососедские отношения, но ни в коем случае не претендовать на их земли. К китайцам надо относиться с большѝм уважением, но ни в коем случае не считать их недоразвитой желтолицей расой. Ибо есть у их империи нечто такое, что̀ помогло им пережить все иные существовавшие великие цивилизации, как-то: шумерская, египетская или римская. А стало быть, мы вправе говорить, что Китай – мудрейшая страна, а китайцы – мудрейшие из людей. И великой глупостью будет со стороны России отказаться от такого союзника в угоду обладания девятистами тысячами квадратных верст Маньчжурии. Уж лучше бы мы бросили все силы на борьбу с зарождающимся уродом внутри собственного государства: с новоявленным украинским самосознанием малороссов. Как житель Киева Антон Федорович воочию наблюдал за ростом этого псевдонационализма. Образованные господа из числа чиновников, офицеров и промышленников мило улыбаются этому недоразумению, которое, по их мнению, ни во что существенное не выльется, но так и останется ребячеством. Ведь как можно разделить неделимое, да еще и противопоставить разделенные части друг другу, думают они. Истинной химерой считают они возможность расчленения русского народа, ибо народ наш не настолько глуп, чтобы обособлять великорусов от малороссов или белорусов. Так полагали многие, но только не коллежский секретарь Горский, который видел в этом реальную угрозу не столько для Империи (она у нас, слава Богу, крепкая), сколько для дальнейшего развития нашей нации. В колыбели русской цивилизации зародилась гидра, которую многие презрительно называют букашкой, будучи не в состоянии оценить ее истинные размеры. И вместо того, чтобы перейти к решительной борьбе, в первую очередь к борьбе за умы, мы отчего-то медлим, ждем, когда эта гидра вырастет в чудовище. Как бы однажды не стало поздно.