Виктор Смирнов - Горькое похмелье

– Хлопцы! Конным и пешим порядком, меж железных дорог, выходим на Комарь… и в степь! Подальше од бронепоездов! Черныш, расписуй порядок отхода… А все это оружие, – он кивнул на лежащие на столе патроны, – которое еще на шо-то пригодное, раздать арьергарду и боковым охранениям…

– Нестор Иванович! – вмешалась Галина Кузьменко. – Что с тяжелоранеными? Их сотни… нельзя оставлять. Есть и такие, которые не выдержат дороги.

– Решим, – успокоил жену Нестор и твердо добавил: – Значит, так! Все телеги, тачанки, все, шо с колесами, отдаю в твое распоряжение, Галя! Загружай раненых – и вперед! Вдоль речки Грушевки – до Гуляйпольщины! А мы следом. Пеши. Будем вас прикрывать!.. А где там наши московские анархисты? Позовите сюда Зельцера!

Московские анархисты обосновались в пристанционной постройке, на которой была наклеена четкая, типографским способом отпечатанная надпись «Культпросветотдел».

Здесь же была установлена походная «бостонка». Валик, приводимый в движение «одной человеческой силой», бегал по набору. Сольский складывал листки «Срочного выпуска Первой Украинской дивизии имени батьки Махно». Мелькал заголовок: «Донбасс уже наш, анархический, свободный…»

Юрко влетел в помещение:

– Сматывайте вашу «молотилку». – Мельком взглянул на листки, которые складывал Сольский: – И Донбасс уже не наш.

– То есть как это? – даже подпрыгнул Сольский.

– Дубовым корытом накрывся «свободный анархический». Отступаем на Гуляйполе, – пояснил Юрко. – А товарища Зельцера батько срочно просють до себе.

Волин оторвался от стола, где быстро писал какую-то статью. Шомпер застыл с открытым ртом.

– Это, извините, вы так шутите? – тихо спросил Волин у Юрка. – Вы меня сбили с мысли. Я как раз заканчивал статью о торжестве свободы на Донбассе. О передаче собственности в руки рабочих коллективов.

– Хорошее дело, в Гуляйполе допышете, – похвалил Юрко Волина и следом за перепачканным типографской краской Зельцером вышел из помещения.

– Вот шо, Сема, – встретил Зельцера Нестор, оторвавшись от изучения карты. – Надо сделать справки для тяжелораненых. Везти на телегах мы их не можем – помрут. Надо их снабдить такими справками, шоб их деникинцы не тронули. Ну, к примеру, шо они недавно мобилизованные в армию Май-Маевского. И шоб штамп, печать, подписи…

– Когда? – спросил ошеломленный Зельцер.

– Сейчас. Будете сидеть и делать. Фамилии вам счас доставят. Хоть штук тридцать сделайте, для самых тяжелых…

– Хорошенькое дело! Так я досижусь, что сюда придет Деникин.

– Мы оставим вам тачанку с кучером и хороших коней, – ободрил его Махно и вновь вернулся к изучению карты. Не поднимая головы, сказал Чернышу: – Здесь вдоль речки Грушевки пойдем. А левый фланг – по Котлагачу. Там хоть и плохонькие, но плавни. Прикроют.

– Я извиняюсь, а если я все-таки не сумею убежать? – вновь вклинился в разговор Зельцер.

– На всякий случай сделайте и себе справку, – посоветовал Махно.

– А если это будут шкуровцы? Говорят, они штаны снимают, проверяют… А мне и штаны не надо спускать, родители наградили меня неудачной физиономией.

Махно его уже не слушал.

– Здесь выйдем к Волчьей, и плавнями – до самого Гуляйполя, – продолжал он советоваться с Чернышом. – В случае чего, рыбаки подмогнут.

Начштаба согласно кивнул.

– Интересная получается картина, – не трогаясь с места, вслух размышлял Зельцер. – В Америке тоже была Гражданская война. Но я никогда не слыхал, чтоб генерал Грант снимал с пленных штаны.

Махно бросил на стол карандаш, выпрямился:

– Ты же хотел, Сёма, интересной жизни? У нас тут постоянно интересная жизнь. Даже если на еже сидеть, и то не так интересно. А неудачную физиономию, в случае чего, обвяжи какими-нибудь тряпками, будешь тоже вроде как тяжелораненый… Но это я шуткую. Вывезут тебя хлопцы, не беспокойся!

По сторонам египетскими пирамидами чернели терриконы. Обоз с ранеными покидал Донбасс, уходил подальше от станции, в степь.

Растянувшись в низинке, он двигался вдоль узкой речушки. Брели раненые, те, кому не хватило места на подводах и тачанках. На расписном задке тачанки деда Правды было крупно выведено: «Буде врагу обида од безногого дида» . И еще на одной: «Бей беляков по роже, як Фома Кожин» … Следом двигалась артиллерия Павла Тимошенко. Мягко месила песок конница Каретникова.

Весело воевали. Но сейчас не до шуток. Это походило на паническое бегство. Спасение жизней…

Наверху, над дорогой показался Черныш.

– Семён! – обратился он к Каретникову. – Там алексеевская конница нашу сотню охранения вырубала! Давайте туда, хлопчики, а то могут с фланга зайти!..

Каретников повернул своих кавалеристов. Лошади поднялись наверх, помчались в открытую степь. Один из махновцев на ходу снял с плеча карабин, передернув затвор, проверил казенник: пусто!

– Васыль! Позычь пару патронов. Видать, тут одной шаблюкой не обийдемся!

– Мо тоби и жинку позычить? – весело ответил Василь, но вытащил из кармана два патрона, кинул их товарищу. Тот ловко, один за другим, поймал их.

– Пульнешь мимо, я тебе самого зарубаю!

– Не стращай! А то я одын патрон на тебе срасходую!

Конница скрылась в степи.

В одном месте махновской колонне все же пришлось пересекать железную дорогу. Повозки с ранеными, пешие, конные взбирались на насыпь, с трудом переваливались через рельсы. Пешие, кто здоров, помогали лошадям. Торопились…

Издалека было видно, как пыхтел, приближаясь, бронепоезд. Ударил выстрел тяжелой пушки… другой… Снаряды вспахивали насыпь все ближе и ближе. Побежали испуганные кони. Побежали люди.

На изгибе пути наводчики бронепоезда увидели колонну, переваливающую через насыпь. Орудия рявкнули прицельно. Полетели в воздух колеса, оглобли, куски тел. Но командиры, зная, что приостановка – явная гибель, гнали лошадей с еще большей яростью. Колонна втянулась в балку. Бронепоезд посылал вслед ей снаряд за снарядом, но они уже не долетали и рвались где-то на склонах балки, среди густых зарослей глёда и шиповника…

Оставшиеся в живых подбирали мертвых и раненых, клали на повозки: и все это деловито, молча, по-крестьянски, без сентиментов.

Война есть война.

– Оставь его, он у нього осколок в голови…

– Все ж таки дома поховаем, а тут в степу шо, собакам оставым?

– Офицерье ж оставлялы.

– То ж офицерье. Им все одно, де лежать. А Гнат в степу родывся, в степу вырис, хай в степу, биля своей хатынкы, и покоиться з мыром.

Отступление…

Крестьянская жизнь на какое-то время превратилась в бесконечную череду уходов, дикой жизни в лесах или плавнях, внезапных нападений и отступлений… Постепенно вырабатывалась привычка к такому образу существования. Уже не казалась пугающей незасеянная земля, ради которой и заварилась чудовищная война, как не казались необычными ранние и неожиданные смерти…