Олег Яковлев - Погоня за ветром

– Прости, прости меня, великий князь! Я буду верно служить тебе!

Дикие крики его прерывались рыданиями.

Войшелг пришёл в ярость. Вскочив со стольца, он затопал ногами и, багровый от гнева, заорал на всю площадь:

– Вон! Вон отсюда! Переветник [121] Переветник – изменник, предатель. проклятый! Стража! Хватайте его! Да быстрее же! Голову! Голову ему с плеч! Прежде прочих! Да живо же!

Альдона, не в силах более наблюдать происходящее, круто повернулась и быстрым шагом засеменила в шатёр. На душе у ней было противно и страшно. Боялась она и за брата, и за Шварна, и за всю Литву. И вместе с тем испытала она некое облегчение, когда узнала о бегстве Варлаама. Нет, она не хотела его гибели, наоборот, она, когда упрашивала брата сохранить жизни заговорщикам, думала почему-то только о нём одном. Она верила, что этот человек просто волею случая оказался втянут в бурный водоворот лихих дел и грозных событий, а по сути, он не желал совершить никакого зла. Пусть, думала молодица, бежит он в свой Перемышль, а потом, когда-нибудь после, они непременно объяснятся и поймут друг друга.

Сев на кошмы, Альдона грустно вздохнула и прислушалась к доносящемуся с ристалища гулу толпы. Вот крики на мгновение стихли, чутким своим слухом она уловила глухой удар, затем толпа снова взорвалась звероподобным воплем, заглушающим мерный стук бубнов и гудение медных труб. Зажав пальцами уши, Альдона не выдержала и разрыдалась. Тревожно, страшно и пусто было у неё на душе.

Когда казнь свершилась, в покои сестры, отодвинув войлочную занавесь, вступил Войшелг. Остановившись перед Альдоной, он тихо сказал:

– Сестра, я прошу тебя зайти ко мне. У меня в шатре собрались князья и нобили. Я должен кое-что сказать.

– Но зачем я пойду туда, брате? Ведь я всего лишь слабая и глупая женщина. Я ничего не понимаю в ваших делах и спорах.

– Но это важно, сестричка. Это очень важно.

Удивлённо пожав плечами, молодая княгиня проследовала за братом.

На скамьях в шатре Войшелга восседали литовские князья, нобили и воеводы. Многие из них живо обсуждали подробности казни. Одни, разрезая ладонями воздух, хвалили точные и сильные удары палачей, другие со вздохами сожаления отмечали мужество троих приговорённых, третьи угрюмо молчали, в душе осуждая жестокосердие Войшелга.

Альдона села в мягкое обитое бархатом кресло по правую руку от престола. Войшелг, не садясь, встал перед подданными. Подняв десницу, он призвал всех собравшихся к тишине. Громким голосом великий князь торжественно изрёк:

– Когда в Кернове убили моего отца, я вышел из врат монастыря и дал клятву, что за три года отомщу его убийцам и установлю в Литве порядок и тишину. Сегодня, предав казни последних из своих врагов, я исполнил то, в чём клялся. Теперь я возвращаюсь в монастырь в Новогрудке. Отныне я – не князь, я – инок. А великим князем Литвы с сего дня объявляю… – Он вдруг умолк, напряжённо вглядываясь в лица князей и нобилей. – Зятя, брата и друга своего, князя Галицкого Шварна!

Альдона, испуганно вскрикнув, вскочила с кресла. Изумлёнными, полными страха глазами, ещё не осознав до конца, что же сотворил её взбалмошный и жестокий брат-схимник, смотрела она на медленно отходящего от престола облачённого в чёрную рясу с куколем на голове Войшелга.

За спиной её злорадно улыбался боярин Григорий Васильевич. В этот час в Холм, к Шварну и Юрате, уже скакали добрые вестники с грамотами, увенчанными свинцовыми печатями. В Кернове – родовом гнезде литовских великих князей, ждала Шварна золотая корона.

Сумрачная тишина царила за каменными стенами Перемышля. Изредка до чуткого слуха князя Льва доносились оклики стражей и удары медного била [122] Било – доска из «звонких» пород древесины с теми же функциями, что и колокол. По ней били молоточком (иногда двумя молоточками) или палкой. Также бывет из меди. , отсчитывающие часы. Тонкая свеча горела на столе, озаряя покой неярким мерцающим светом. Лев то отходил к забранному зелёным богемским стеклом окну и барабанил перстами по дощатой раме, то хмуро озирался и вглядывался в выступающие из темноты очертания стены с висящей на ней бурой медвежьей мордой. Он различил белый оскал развёрстой звериной пасти, неяркий свет выхватил из темноты тупые стеклянные глаза, страшные своей пустотой и неподвижностью. Чем-то этот когда-то поверженный отцом в карпатских пущах медведь напоминал ему Войшелга.

«Вражина! – зло скрипнул зубами Лев. – Вот до чего дошёл, инок! Ничего, доберусь до тебя, скотина!»

Он пытался успокоиться, отринуть, отодвинуть в сторону мысли о мщении, о своём безвластии, но никак не мог.

«Что же мне делать? Как же ему отомстить?! Всё бы припомнить: и попрание чести моей там, в Холме, когда батюшка помер, и лютые расправы со князьями в Литве, и казнь Скирмонта, друга моего!»

Лев сжимал в отчаянии крепкие кулаки.

«Людей моих в поруб кинул, сволочь! И еже б не Трайден… Трайден. Сын Ровмунда. Что он за птица? Кажется, родич князя Выкинта, того, что крижаков-меченосцев под Шяуляем иссёк. Давние дела, я ещё мальцом тогда был».

Заставив себя сесть за стол, князь придвинул кружку с любимым малиновым квасом и медленно, маленькими глотками стал пить.

«Инок, а мёд крепкий любит, – подумалось внезапно. – На пирах этот Войшелг далеко не из последних. Кум, бес бы его!»

– Эй, Ванята! – открыв дубовую дверь, крикнул он гридню. – Покличь сюда литвина сего, Маненвида!

В палату вступил рослый светловолосый литвин и земно поклонился Льву.

– Сядь! – указал взглядом на скамью напротив князь. – Стало быть, говоришь, двор твой пожёг Войшелг, и ты от него сбежал.

– Да, светлый князь. Я поспешил унести ноги, когда узнал, что схватили Скирмонта, Борзу и других.

– Теперь тебе нечего бояться, Маненвид. Войшелг уехал в монастырь, а мой брат Шварн – человек с мягким сердцем. Покайся в прежних грехах, дай клятву верности, выдай с головой пару заговорщиков – тем ты приблизишься к особе нового великого князя Литвы. Но сперва перетолкуй с князем Трайденом. Поблагодари его от меня за спасение верных моих людей. Слушай его советы, но потихоньку присматривай за ним. Я хочу знать, что Трайден за человек, каковы его чаяния и мысли.

Маненвид, смешно хлопая глазами, быстро кивал.

«Мразь, конечно! Подобострастная мразь!» – с отвращением подумал про него Лев, но ничем не выдал своих чувств. Наоборот, озирая нобиля, он одобрительно улыбнулся.

– Будешь передавать мне вести о ваших литовских делах. Через купцов, или сам шли гонца, – добавил Лев. – Нынче же ночью отъезжай в Кернов. И постарайся, чтоб ни едина живая душа тебя ни здесь, ни в Холме не видела. Ну, ступай.