Геннадий Андреев - Белый Бурхан

— Безнадежное дело, голубчик! Примет у тебя нет, имени тоже нет… Ищи ветра в поле!

— Имя есть — Чочуш Чачаков.

— По-русски говорит?

— Откуда ему! Настоящий дикарь.

— Не густо, — вздохнул Матвеев. — Ну и как прикажешь его искать теперь? Собачьим нюхом?

— Ума не приложу! — развел урядник руками. Становой самодовольно оттопырил нижнюю губу, подумал с иронией. «Ну, твоего-то ума, балбес, и на гулящую девку не хватит!»

— Деньги бай посулил, — будто нечаянно обронил гость. — Большие и отчаянные деньги! Из рук в руки Матвеев еще раз просмотрел привезенную урядником бумагу, положил на стол, аккуратно расправил:

— Может, отпишем ему, что этот Чачаков убит чинами полиции при погоне в горах?

— Не поверит и денег не даст. Голову, скажет, покажите! Ежли узнаю в лицо обидчика — плачу наличными, не узнаю — шиш.

— Значит, надо выдать головой? — Становой отбросил бумагу. — Знает вашу методу! Все вы там, в Бийске, жулики и прохвосты!

— Метода у нас одна, ваше благородие…

— Ну-ну, без обид!.. Рыбин!

В дверях вырос рыжеусый детина. Вытянулся, головой в потолок уперся, глазами начальство ест.

— Сходи за попом. Скажи, желаю видеть по делу, нетерпящему отлагательства…

— Слушаюсь!

— Гм… Доставим, урядник, вашего беглеца!

— Через священника? — изумился тот.

— А это уже моя метода. Моя, а не ваша, бийская… Хе-хе!

— С попами мы общих дел не ведем, — согласился гость. — У нас там такой вепрь сидит, что… Виноват!

— Напрасно, урядник. Иногда попы, как дамы, бывают весьма и весьма приятны при должном обхожденьи… Хи-хи… Сейчас вы убедитесь в том самолично… Только бы мой дурак Рыбин ребра ему не помял!

Рыбина Матвеев любил за исполнительность и тупую волю, ни кулаком, ни нагайкой, ни шашкой не дрогнет, выполняя приказ. Золотой человек для такой окаянной службы!

А вообще-то на свою службу становой возводил поклеп: она была тихой, не пыльной и прибыльной. В самой России-то — бунты крестьянские да погромы идут! От нагаек у чинов полиции руки ломит, от разносов по начальству голова трещит… А здесь — благодать: татарва местная — ни гугу, а политические… Что — политические? За них жандармы в ответе! Что же касаемо до крестьян Минусинской котловины, то чего бы им бузить, кержакам? Земли у каждого вдосталь, мало ежли — паши и сей… Откупи землицы у казны сколько тебе надобно — и владей!

Матвеев закурил, пустил голубую пленку дыма на задремавшую муху, проследил за ее полетом, осклабился и тут же захлопнул рот, будто мундир застегнул на все пуговицы: мимо зарешеченного окна камеры станового просеменили поп и Рыбин. Сейчас войдут.

Отец Севастьян перекрестился на серо-зеленый облезлый железный шкаф, без приглашения сел, смотря на грозного начальника вопросительно и чуточку испуганно. На гостя и внимания не обратил, будто другого человека здесь и не было.

— Ну-с, святой отец, как пасхальная выручка?

— Голь! — махнул поп рукой. — Слезы господни, а не доход!

— Ну уж? — не поверил Матвеев. — На пасху-то? Поди, и кошельковые доходы утроил и храмовые удвоил, а?

Поп побагровел: знает ведь, а спрашивает с подвохом, издев строит в три этажа, варнак! А вслух выдавил с раздражением и почти искренней болью:

— С перекрестов-то велик ли взяток по весне? Пчела и та сейчас голодной летает… По осени все богаты и щедры! А посейчас — шерсти моток, мяса кусок, пятак зеленый… Погань азиятская! Им до православия-то — версты немеренные!

Такой искренности от попа на свой вопрос Матвеев не ожидал. Пробасил миролюбиво, успокаивающе:

— Не велика беда, святой отец. Поправится все, дай срок!

— На господа одного и уповаю…

Матвеев кивнул, хотя и знал, что у попа всегда одна песня: худо да плохо. Десять лет в нищете живет, а по миру что-то не ходит! Еще, поди, и капиталец сколотил на черный день тыщ на сто! Но вежливость была соблюдена, и теперь настала пора приниматься за дело… Становой выпрямился, неожиданно подмигнул уряднику и задал первый вопрос, теперь уже по существу:

— Паству-то свою всю обошел, святой отец?

— Как надобно: подаяниями и живу.

— И у Доможака был?

— И у него, у окаянного. Не пропустил.

— Что же про его гостя ничего не говоришь? Поп поспешно перекрестился:

— В глаза не видал! Истинный крест.

— Ну, зачем же сразу и — крест?.. И не слыхал про гостя?

— Слыхать — слыхал, врать не стану. Гость с Алтая был. Балалайку свою бесовскую ему оставил за ружье.

— Может, гость купил ружье? Вещь дорогая, кто же ее за пустяк всякий менять станет?

— Может, и купил. Врать не стану, не обучен в семинарии.

Матвеев усмехнулся: про какую семинарию говорит, если училище закончил? Вот и верь ему…

— А куда уехал тот гость его, не слышал?

— Самого Доможака спросить надобно об том! — фыркнул поп. — Я-то тут при каком таком ряде состою? Я не соглядатай за паствой своей, не на то поставлен и рукоположен… На исповеди тот окаянный Доможак-Федор не был, откуда мне прознать-то? Да и тайна исповеди — свята есть!

— Бросьте, святой отец! — рассмеялся Матвеев. — Какая еще там тайна исповеди! Одно дело делаем, одному государю служим, одно отечество в обороне крепкой содержим… Рыбин!

Сообразив, что выдал Доможака, отец Севастьян вздохнул и осенил себя широким крестом, будто перечеркнулся: я — не я и донос — не мой!

Первым Доможака ударил сам становой. Тот покачнулся, но на ногах устоял. Спросил только удивленно:

— Зачем бьешь, солдат? Почему?

— Гость у тебя был три дня назад?

— Был гость. Почему спрашивал потом? Сперва — бил, а потом спрашивал? Обратна нада!

— Ты мне дурочку не валяй! — пригрозил Матвеев. — Куда твой гость уехал от тебя, зачем, к кому?

— Далеко уехал. Своя дорога. Зачем знать, солдат, его дорога ты?

— Рыбин! Вломи ему, как у нас положено.

Рыбину два раза приказывать не надо. На этот раз Доможак на ногах не устоял — полетел головой вперед мимо попа, тяжело ударился спиной о косяк, свалился у железного шкафа, с хрустом раздавив топшур — подарок Чочуша. Поднимаясь, Доможак отер кровь с лица, с еще большим изумлением посмотрел на Матвеева. Но сказать ничего не успел — Рыбин схватил его за ворот шубы, рывком поставил на ноги, ударил коленом в пах. В глазах Доможака все помутилось от неистовой боли, и он рухнул теперь уже под ноги попу, который торопливо подобрал рясу и отодвинул под стул свои добротные хромовые сапоги.

Матвеев укоризненно покачал головой:

— Плохо, Рыбин Мне надо, чтобы он говорил, а ты уложил его замертво! Силу побереги, Рыбин. Пригодится.

— Оне, ваше скабродье, живучие! — ухмыльнулся рыжеусый детина. — Как, доложу, кошки. Очухается! Вздохнул, будто ветром прошелестел гость-урядник.

— Ничего мы от него не узнаем, только время потеряем Закон гостеприимства — святой закон для азиатов!