Александр Кривицкий - Тень друга. Ветер на перекрестке

Мемуары Болотова я притащил из своей домашней библиотеки (комната моя в Замоскворечье, на Коровьем валу, стояла о трех стенах, четвертая все-таки отошла чуток в результате бомбардировки — дом был ветхий).

Гигантский масштаб войны 1812 года как бы заслонил собой в отечественной истории другие военные вехи. Отголоски канонад Семилетней войны доносились до нас из такого дальнего далека, что были еле слышны.

Видели мы ее в целом, как гряду леса на горизонте, не различая отдельных деревьев. Знали: началась она с захвата Саксонии прусским королем. Фридрих II вел остроагрессивную политику в Европе. На одной стороне выступали тогда Россия, Австрия, Франция, Швеция, Саксония, Испания. На другой — Пруссия, Англия, Португалия. Одни государства дрались друг с другом из-за колоний — Англия вытесняла Францию из Индии и Канады. Россия же не хотела и не могла допустить прусского владычества на европейском континенте.

Идеи пангерманизма зародились давно. От Фридриха II, через Гитлера вплоть до божка неонацизма Штрауса с его «Проектом для Европы» наших дней тянется тяжелая цепь событий — звеньев, откованных в адской кузне интриг, провокаций, агрессий.

Мемуары Болотова приблизили к сознанию и сердцу картины той далекой войны, и мы с Павленко просто упивались описаниями боев, выигранных русскими войсками. Крупное дело у деревни Гросс-Егерсдорф сбило спесь с чванливого Фридриха.

В сиянии гренадерских штыков померкла раздутая слава кавалерии Зейдлица, считавшейся в Европе непобедимой. Именно тогда начался закат «косой атаки» Фридриха, пугавшей современные ему армии своей неотвратимостью. Удар по одному из флангов неприятеля — «косая атака» в линейном боевом порядке — неизменно приносил пруссакам победу.

Но в сражениях с русскими этот прием потерпел крах. У Гросс-Егерсдорфа на угрожаемый фланг стали лейб-гренадеры, и об их стойкость разбилось наступление неприятеля. Кавалерия Зейдлица — эскадроны несущихся галопом драгун — поворачивала под сосредоточенным огнем русской пехоты. Кони поднимались на дыбы и сбрасывали всадников.

Только что сбитая в правильные квадраты лавина кавалеристов рассыпалась и, опустошенная, в беспорядке мчалась назад. А ей вслед неумолимо двигались российские гренадеры-усачи в беловато-серых епанчах и черных кожаных шапках. Они шли, чтобы схватиться с прусской пехотой и подмять ее под себя. В бою под Гросс-Егерсдорфом рухнула репутация Фридриха, будто бы непогрешимого тактика.

Сквозь страницы мемуаров Болотова вставали срединные годы XVIII века. В окно, заклеенное узкими полосками бумаги, чтобы от удара взрывной волны стекло не брызнуло вам в лицо и спину сотней острых осколков, заглядывало хмурое утро.

На доступном нам уровне мы обсуждали тактические ухищрения гитлеровского вермахта, особенно такие, как применение в атаках массированного огня автоматчиков, пикирующих бомбардировщиков с завывающими сиренами, или действия истребителей, рвущих с воздуха линии гражданской связи и гоняющихся даже за одиночными машинами в нашем ближнем тылу.

Обсуждали и твердо верили, что в главных категориях войны нет у противника преимуществ, что победит военная организация социализма. А тактические приемы, подобные тем, о каких у нас с Павленко шла речь, и призванные сеять панику среди слабонервных, будут парализованы стойкостью обороны и порывом наступления. Управимся и с вражескими автоматчиками так же, как в свое время русские войска управились с «косой атакой».

Мы ведь не считали себя профанами в военных проблемах. О Павленко и говорить нечего — он был одним из организаторов и руководителей Локафа — литературного объединения писателей армии и флота. Оно сыграло неоценимую роль в духовном вооружении советских людей. Я же начал работать в «Красной звезде» за несколько лет до войны, а к ее началу был уже не новичком в военной тематике.

Мы прекрасно понимали: основные оперативно-стратегические открытия современности принадлежат советской военной науке. Да, именно наши военные деятели, исходя из учения Ленина о войне и армии, создали теорию глубоких операций в наступлении и глубоко эшелонированной обороны. В ее фундаменте лежала точная оценка нового качества — совокупности новых технических средств борьбы: авиации, воздушных десантов, танков, сверхдальнобойной артиллерии. Сердцевиной этой теории стало взаимодействие, отрицающее поклонение, словно идолу, какому-либо одному роду войск.

И теория глубокой операции, и принцип взаимодействия, и многое другое составляли систему взглядов на ведение войны, операции, боя. Дело было за тем, чтобы овладеть этой системой на практике, везде и всюду, на всем огромном театре военных действий.

Между тем начало войны по ряду причин — о них уже немало сказано и написано — было для нас чрезвычайно тяжелым. В те дни в тылу и на фронте многие перечитывали страницы знаменитой эпопеи Л. Толстого. Люди старались понять движущие силы истории. Лермонтовский «Валерик» вновь и вновь представлял нам первые в русской литературе народные характеры. Прошлое великой страны незримо и властно взаимодействовало с настоящим на широком поле жизни. И было оно, это поле, огромным полем жестокой битвы.

Очень мы были довольны, что добрались до безыскусного на первый взгляд рассказа Андрея Болотова. Читали его урывками, вечерами, ночью, когда все равно не спишь, но все твое существо просит покоя. И странно, этот ровный, спокойный голос, отделенный от нас без малого двумя веками, целительно врачевал душевные раны.

Семь лет — долгий срок, и за это время многое менялось в армии. Русские войска, предводительствуемые храбрыми офицерами, добились серьезных успехов, но вскоре выяснилась неподготовленность их командующего к целенаправленным действиям в общем масштабе войны на континенте.

А может быть, его еще гипнотизировала военная слава Фридриха, и он робел дальше испытывать судьбу. Без каких-либо видимых причин и не перед лицом неприятеля, не имея с ним боевого соприкосновения, он, ко всеобщему недоумению солдат и офицеров, приказывал отступать и отступать, покуда армия не оказалась в пределах отечества.

Отголоски ретирады фельдмаршала Апраксина долго еще волновали русское общество, перекатились в следующий, XIX век, продолжая вызывать презрительное осуждение трусливого военачальника.

А совсем недавно советский филолог Л. Крестова обнаружила живой отклик Пушкина на этот печальный эпизод, отстоявший от него почти на три четверти века. В черновом наброске сатирической повести из светской жизни «На углу маленькой площади» Пушкин пишет фамилию «Апраксин» на полях страницы, где сказано о генерале, «славном своей трусостью», а также замечает: «Если бы у него не было сильной протекции, то он не только был бы уволен со службы, но и подвергнут военному суду».