Александр Кривицкий - Тень друга. Ветер на перекрестке

Недолго я продержался на высоте 228. Ваши группы поиска тревожили нас каждую ночь. Мы не спали подряд пятеро суток. На их исходе я, подавленный усталостью, вздремнул и проснулся, будто и вовсе не спал, от тревожного шороха. Вблизи мелькнули черные тени. Я успел бросить гранату. В ответ короткая пулеметная очередь, и пуля ударила по верхушке моего стального шлема. Стрельба отодвинулась вправо.

Рассвело. Я стоял над трупами своих солдат. В стороне лежал ваш убитый боец, ветер шевелил его русые волосы, набрасывал их на его красивое лицо. Я смотрел на этого молодого человека в чужой мне военной форме. Но, странно, я не испытывал к нему вражды. И он остался в моем сердце навсегда. И сейчас, когда мы сидим здесь и вы записываете мои слова, я думаю о нем...

Через несколько дней меня ранило. В госпиталях я хорошо познакомился с тылом нашей армии. Я не мог себе представить большей дезорганизации. Пока солдат не знает, какие безобразия творятся за его спиной, он еще живет. Но если там, позади, растление, воровство, пустота?

Я офицер. Меня спасали. А раненые солдаты наши были буквально брошены на произвол судьбы. В двухстах километрах от фронта они голодали. Я украдкой носил им кое-что из офицерской кухни. Они лежали подчас на голой траве. Их жгло солнце и поливали дожди. Их обкрадывали бессовестные интенданты. Вот вам и триумфальный поход на Восток.

В Ворошиловграде разместились наши большие штабы. Там по слышно было орудийного гула — только хлопали пробки шампанского. Щеголеватые офицеры услаждали себя на разный манер.

Я стоял на тротуаре, перевязанный бинтами, и видел, как эсэсовские автоматчики вели по улице колонну русских. Арестованные шли спокойно. Многие с усмешкой поглядывали на офицеров в иноземных мундирах.

Дорого я бы дал, чтобы узнать, какие чувства они испытывают, о чем думают сейчас, сию минуту, когда молча проходят по мостовой. И тут мне пришла мысль, и она меня разом испугала и взволновала: я должен понять этих людей, их огромный мир.

Они странно влекли меня к себе.

Я уже знал: все, что у нас писали об их государстве И обществе — все это ложь. Ее материальное опровержение мы уже видели и, как я безотчетно полагал, еще увидим. А вот какова их духовная жизнь — этого я не знал.

Рана заживала. Я очутился в Днепропетровске, в офицерском доме для выздоравливающих. Интенданты воровали и здесь. Наш рацион был скуден. Жил хорошо тот, кто ловчил. Из Италии прибывала вагоны с обмундированием и пусть полукартонной, но все же новой обувью взамен той, что уже развалилась. Все это добро предназначалось войскам. Но в недолгий срок итальянские гангстеры-коммерсанты обнаружили более короткий и прибыльный путь — они продали эти товары по баснословным цепам на «черном рынке».

Окопавшиеся офицеры торговали чем попало. Те, кто покрупнее чином, продавали уворованное на складах целыми партиями. Сержанты вели мелочную торговлишку. На рынке можно было купить любой сорт сигарет, а на передовой нечего курить. На рынке все виды обмундирования королевской армии, от кальсон до плащей, а на передовой — люди в изношенной, оборванной форме, без смены белья. Лозунг тыловиков — каждый после войны должен открыть собственное дело, хотя бы небольшую лавчонку. Вот так!

Все надоело, я устал, тошно. Думаю о тех, кто подыхает в госпиталях, о несчастных на передовой, подставляющих шкуру под пули. Ради чего? Я кое-что сказал начальнику офицерского дома на эту тему. Он ухмыльнулся и буркнул: «За такие разговоры я отправлю вас в Италию. Там вам объяснят, как должен вести себя офицер, укажут ваше место». — «Офицер должен быть на фронте, — ответил я, убеждая самого себя, — мое место на линии огня».

Мне были противны самодовольные морды тыловых начальников. Я не мог вернуться в Италию, когда мои солдаты и боевые товарищи-офицеры находились на фронте. Что оставалось у меня еще, кроме действующей армии? Там по крайней мере люди не спекулировали. Я уже яростно спорил со всем моим миром, и только армия была в то время шаткой опорой моей офицерской чести.

На следующее утро после этого разговора я самовольно покинул этот дом. Пробился сквозь вокзальную толпу, сел в первый же эшелон, идущий на фронт.

В вагоне поговорил с молодыми офицерами — они только что прибыли на русский фронт, я чувствовал к ним огромную жалость. Они еще верили в армию, в моральные ценности, жили как во сне.

С отчаянием в душе проклинаю нацистов, желаю Германии проиграть войну, эту проклятую войну! В сотый раз вижу, как хамски ведут себя гитлеровцы. Все эти разговоры о товариществе — выдумки пропаганды. Они с нами не считаются, обходятся как с прислугой... Вот уже сутки, как мы в пути, без обеда, без ужина, а фрицы, даже рядовые, едят белый хлеб, джем, консервы, на каждой станции получают горячий кофе. Видел наши газеты: сплошное вранье.

Теперь я знаю, как фальсифицируют «русскую жизнь» на снимках. Клишируют фотографии дореволюционной деревни или просто «щелкают» землянку, где вынуждена сейчас обитать семья, неподалеку от своего дома, сожженного гитлеровцами. А ведь дома крестьян в этих мостах — не знаю, как в других, — очень хороши, с большими печами и стенами из могучих бревен. Фотографии боевых действий — жалкие инсценировки. Готов поклясться, их сделали по меньшей мере за двести километров от передовой.

Вспоминаю, как на одной артиллерийской батарее во время съемки документального фильма роздали посылки: по посылке каждому солдату, а когда кинооператоры уехали, посылки отобрали и роздали снова — одну на пятерых.

Где на попутных грузовиках, где пешком добрался я до села Белогорье. По дороге разузнал пункты дислокации дивизии «Тридентина». Нашел свой полк и роту. Я не мог рассказать товарищам-офицерам обо всем, что творилось за их спиной. Я только посоветовал: «Постарайтесь не уходить из полка, если будете ранены». Офицерский долг не позволял мне ослаблять дух людей. Но вскоре я понял: разными путями и они узнавали про страшный бордель в тылу. Да и наша траншейная жизнь говорила сама за себя. Солдаты мои буквально пухли от голода. Они сами обмолачивали зерно и варили себе кашу. Мы чувствовали себя заброшенными, наше отечество, казалось, забыло о нас, а нацисты... Они не видели большой разницы между нами и нашими мулами. В траншеях завелись крысы. Из Италии приходили все те же нищенские посылки, письма под копирку, обращения. Этот эпистолярный материал помог нам уяснить характер пропаганды внутри Италии. Мне стало ясно, что там, на родине, население и не подозревает о положении итальянской армии в России, не знает об истинном отношении гитлеровцев к своему союзнику.

Повалил первый снег. Русские тревожили нас, не давали передышки. Тянулись фронтовые дни. Сама обреченность сидела с нами в окопах. Почти в каждом бою мы все глубже узнавали подлый характер наших союзников. Они ведь прекрасно видели положение альпийского корпуса — нет тяжелого вооружения, нет снабжения. Об их помощи не могло быть и речи. Всюду, где могли, они хладнокровно гнали нас на убой. Однажды к концу неудачной контратаки группа нацистских офицеров забросала командира батальона майора Ланди раздраженными вопросами: почему альпийские стрелки продолжают лежать на снегу, когда нужно идти вперед?