Александр Кривицкий - Тень друга. Ветер на перекрестке

Они были мертвы, эти альпийцы, павшие в том шахматном порядке, в каком залегли в начале боя. Они были продырявлены пулями, сражены осколками артиллерийских снарядов. «Они убиты», — ответил майор Ланди. Но нацисты, казалось, его не расслышали. «Вперед, вперед!» — кричали эти ублюдки, полагая, очевидно, что итальянец должен умирать за них дважды.

Теперь я хочу взять слово, чтобы сжато рассказать о главных начальниках Ревелли, а заодно и уточнить местоположение его роты, его блиндажа на советско-германском фронте в дни, о которых идет речь.

Сначала итальянскими войсками на советско-германском фронте командовал генерал Мессе. Когда-то он был адъютантом короля. В Абиссинии стал бригадным генералом, а корпусным — в Греции. Он участник всех войн Муссолини и верный слуга режима. Он полагал, что в России дело ограничится «демонстративной войной», неким вариантом той «странной войны», какая до поры до времени велась на Западе. Во всяком случае, такую пассивную роль он отводил итальянским дивизиям, желая сберечь их для финальных боев, когда обессиленного, как он полагал, противника можно будет безнаказанно и, что уж тут говорить, по-шакальи рвать на части.

Но, во-первых, советские войска никак не считались с затаенными планами генерала Мессе, и, во-вторых, немецкое командование и не думало создавать своему союзнику оранжерейные условия на фронте. Совсем наоборот. Поэтому, когда в середине мая 1942 года Мессе прибыл в Рим, министр иностранных дел Чиано получил после беседы с ним возможность записать в свой дневник следующее: «Как и все, кто имел дело с немцами, он их ненавидит и считает, что единственный способ разговаривать с ними — это пинок в живот. Он говорит, что русская армия сильна и хорошо вооружена и что надежда на крах Советов — абсолютная утопия. Немцы могут одержать летом успехи, возможно, и серьезные, но окончательно решить что-либо они не в силах. Мессе не делает выводов, но наставил множество крупных вопросительных знаков».

Короче говоря, новым командующим итальянскими войсками на Востоке стал Гарибольди. Как видно, это был старый военный петух, умевший кукарекать с большим чувством. Он представительно шевелил нафабренными усами, был словоохотлив, произносил пышные речи, цитировал древних, писал приказы с расчетом на скрижали истории, а кроме того, был дряхл, самоуверен по форме и покладист по существу и потому весьма понравился в гитлеровской ставке, с таким можно и вовсе не церемониться.

Альпийским корпусом командовал генерал Наши. Он утверждал: «Альпийцы на Дону построили непреодолимую линию». Это горделивое заявление последовало уже после поражения основных итальянских сил и весьма подбодрило Муссолини.

Но, увы, генерал Наши поспешил.

Дело-то было не в линии. Просто альпийские дивизии занимали рубежи южнее Воронежа, на Верхнем Дону, и ураган наступления Юго-Западного фронта на Среднем Дону не задел их в декабре. Короче, они находились вне зоны наших ударов. А в январе настал и их черед. Воронежский фронт пришел в движение. 12 января он начал разведку боем, и уже через шесть дней его фланговые группировки сомкнулись в районе Алексеевки.

А внутри этого котла находились вместе с генералом Наши и альпийский корпус и дивизия «Тридентина» с ее командиром — генералом Ревербери, и сам Ревелли, и еще четыре немецкие дивизии.

— Так было дело? — обратился я к Ревелли.

— Да, так! Но в то время я не знал, как оно было. Видел сектор обстрела перед своим участком — и все. Но и до нас дошли в конце концов ужасные вести. Сначала отрывочные, глухие, не очень понятные. Потом слухи подтвердились, и мы узнали: главные события развернулись южнее наших рубежей. Именно там русские прорвали фронт нашей армии. Они окружили дивизии «Челер», «Косерия», «Равенна», «Торино», «Сфорцеска». Наступление ваших войск началось двенадцатого — шестнадцатого декабря, и уже через десять дней все было кончено. Смерть, плен или бегство — такой стала судьба тысяч итальянцев. Мы чувствовали себя обреченными.

Четырнадцатого января ваши взялись за мою дивизию. На другом берегу Дона мы отметили сильное движение. Накануне ночью там безбоязненно двигались машины с горящими фарами. А белым днем нас впервые накрыли «катюши». Их удар был страшен: мост огня, перекинутый через Дон. У нас — тяжелые потери. Я прошел по окопам своей роты — кто-то молился, кто-то плакал, кто-то ругался.

Семнадцатого января мы получили приказ на отступление. «Стройте сани и увозите все с собой» — таким было предписание командира полка. Солдаты наладили наш зимний транспорт самых фантастических конструкций. На него погрузили оружие, снаряжение, одеяла, барахло, что набирается в обороне, включая железные печки цилиндрической формы, названные за свою покатость и округлость «поркеллини» — «поросята». Моя рота отходила от Дона.

Недолгое время я оставался с группой солдат, чтобы вести демонстративный огонь, маскирующий наше отступление.

С рассветом и мы пускаемся в путь, показывая русским спину, и у меня ощущение, что вот сейчас-то меня и настигнет осколок снаряда с того берега. Тридцать градусов мороза. Снег поет скрипучим голосом песню на чужом языке.

Мы прошли всего десять — пятнадцать километров, но голодные, обессилевшие солдаты не хотят тащить тяжело нагруженные сани. Первыми летят на мерзлую землю «поросята», затем по очереди и все остальное. А дальше надвигается логический вывод: кому же нужны пустые сани? Все это происходит не сразу, а постепенно. И вот уже моя рота шагает налегке.

Посмотрите, я захватил для вас кое-какую литературу. Я и сам собрал и издал сорок рассказов солдат альпийской дивизии под названием «Дорога «Давай!» [6].

Почему «давай»? Это слово прижилось тогда в нашем словаре так же, как и «тикай». Фонетически оно легко усваивалось ухом итальянца.

А по значению? Ну что ж, «тикай» — понятно, о чем идет речь, а «давай», по-моему, образовалось из просторечия «давай иди, иди!». Так нам русские говорили в селах. Слово это приобрело и некий расширительный смысл. В него уложились и безнадежность наша и отчаяние.

«Дорога «Давай!» — итальянцу-альпийцу того времени не нужно объяснять смысл этого выражения.

Вот послушайте, что вспоминает офицер Фуско о нашей дивизии в дни отступления...

Ревелли раскрывает книжку; читает:

— «За пять дней марша к колонне «Тридентина» генерала Наши присоединилось пять или шесть тысяч безоружных, отчаявшихся людей. Они не шевельнули бы пальцем, чтобы помочь головному отряду пробиться сквозь советские заслоны, но были готовы убить друг друга ножом, палкой, перегрызть горло сопернику из-за полбуханки твердого, как камень, хлеба, куска одеяла или нескольких сантиметров пола в углу избы.