Тим Уиллокс - Религия

После памятного ужина с Аббасом Тангейзер три дня и три ночи провел на своих подушках, не отваживаясь выбираться дальше кухни или отхожего места. Его печень производила черную желчь, которая порождала меланхолию. В этом прискорбном состоянии, между провалами в отупляющий сон, он размышлял, что же ему делать дальше, и, хотя его размышления лишь усугубляли болезненное состояние печени, он оказался не в силах освободить свой разум от мыслей. Хуже того, он никак не мог прийти к какому-нибудь определенному заключению, поскольку не успевал он убедить себя в достоинствах одного плана действий, как тут же сознавал полезность другого.

Здравый рассудок был за то, чтобы снова броситься в объятия Оттоманской империи. Мальта обязательно падет, не сейчас, так потом, потому что упрямство, заключенное в монгольской крови осаждающих, не знало никаких границ, и поражений, особенно когда дело касалось военной осады, они почти не знали. И, как он уже выяснил из разговоров с торговцами на базаре, завоевание Мальты поможет ему оказаться как раз в нужном месте, подходящем для извлечения прибыли, и он может рассчитывать на покровительство и капиталовложения Аббаса бен-Мюрада. В саду Английского обержа под бочкой с водой было погребено целое состояние в виде опиума. Будет совсем несложно вернуться туда и забрать все. И при Сабато Сви, вновь утвердившемся в Венеции, их ожидает прекрасное будущее. Еще больше, чем раньше, он был уверен, что ему следует избегать любых дальнейших сражений.

Второй вариант был не только мрачен — и в высшей степени неприемлем, — он еще требовал решительности и страстности, каковые он, кажется, полностью израсходовал в яростной битве за Сент-Эльмо. Ему придется вернуться в Эль-Борго через все позиции обеих сторон, что было непросто, потому что теперь турецкие кордоны стояли плотно, как натянутая на барабан кожа. Поскольку не было смысла возвращаться только ради того, чтобы, как дурак, умереть за Религию, и если допустить, что Ампаро, Карла и Борс до сих пор живы, тогда ему придется каким-то образом вывести их оттуда — через тот же самый двойной кордон из стали — и добраться до лодки в Зонре, наличие которой теперь тоже явно находится под вопросом.

Ни один из этих планов не предусматривал, что он возьмет с собой Орланду. Как только Тангейзер задумывался о нем, возвращение в Эль-Борго делалось невозможным. В одиночку он, наверное, сумеет выбраться, и его, рыщущего в темноте, не схватят турецкие часовые, а вот с мальчишкой-рабом на буксире они оба на рассвете будут вопить от ударов палками по пяткам.

Борс полностью предан ему, он не упрекнет его ни разу до самого конца, пока не погибнет где-нибудь с мечом в руке. А женщины? Если они выживут и будут захвачены турками — белокожие красавицы ценятся довольно высоко, во всяком случае жизнь им сохранят, — тогда он сможет попытаться вытащить их, спасти от грозящей им судьбы. По опыту Тангейзер знал: если сделку возможно замыслить, ее можно и воплотить. Мустафа ведь не предаст мечу все население острова, несмотря на всю его ярость. Кто-то же должен отстраивать город и возделывать поля. Сан-Лоренцо переделают в мечеть. Пища станет лучше. Мальта будет похожа на Родос, или Балканы, или любую другую из сотен земель, приведенную под власть Сулеймана, — процветающая и мирная. Жители даже смогут посещать церковь по воскресеньям. Если же Карла с Ампаро не выживут, он в свое время забудет их и жизнь продолжится. Потому что жизнь всегда продолжается. Он уже терял женщин раньше. По крайней мере, ему не придется смотреть, как эти две гибнут у него на глазах.

Эта последняя, бездушная, мысль была насквозь фальшива, и мысль, ей противоположная, не давала ему уснуть сильнее других. Он никогда не забудет нежных и прямодушных дам, которых привез из-за моря. Точно так же, как он не забыл мать, не забыл Бритту и Герду.

На следующее утро Тангейзер проснулся и решил, что сумеет позаботиться об Орланду — если тот еще жив, — не подвергая их обоих опасности мучительной смерти. Поскольку Тангейзер твердил о нем в горячечном бреду, Аббас пытался забрать мальчика, которого видели в утро падения Сент-Эльмо, но захватившие его корсары были непреклонны. Трофеев в тот день досталось совсем мало, и после таких огромных жертв они были готовы держать мертвой хваткой даже трехногую козу из одной только гордости.

На заливе Марсамшетт царила суматоха, он топорщился лесом мачт и парусов. Из Александрии и Триполи пришли корабли, нагруженные продовольствием. Другие корабли отправлялись в эти же города с грузом раненых. Корабли повсюду чинились и переоснащались. Тангейзер провел полдня, внимательно осматривая побережье, обмениваясь любезностями, благословениями и время от времени непристойными ругательствами с встречавшимися по пути алжирцами, хотя ни разу не возникло нужды хвататься за оружие. После многочисленных бесед и напрасно возбужденных надежд он случайно заметил Орланду: тот отскребал грязь и водоросли от днища галеры. Мальчик был полностью погружен в работу и, во всяком случае издалека, выглядел не хуже, чем прежде. Тангейзер не стал его беспокоить, а продолжил свои расспросы.

Он выяснил, что мальчик теперь является собственностью капитана этой самой галеры, человека с острыми чертами лица по имени Сали Али. Он был из команды великого Драгута Раиса, который умер в тот день, когда Тангейзера вывезли из развалин крепости. Сали был алжирец по рождению, что было в определенном смысле большим облегчением, поскольку самыми грязными и порочными из всех корсаров Варварского берега слыли вероотступники из христиан, такие как сам Драгут. Тангейзер с Сали Али отошли под тень навеса, пили сладкий чай и беседовали. Тангейзер дал ему мельком увидеть вытатуированное на руке колесо, на случай, если алжирца сбило с толку его одеяние; они обменялись комплиментами, и каждый нахваливал доброе имя собеседника, о коем не имел ни малейшего понятия. Затем Тангейзер невзначай обмолвился, что был бы не прочь приобрести себе раба-христианина, мальчика крепкого сложения, и переговоры начались.

Потребовалось два с половиной часа, прежде чем сделка состоялась. Едва ли какой-нибудь европеец из знакомых Тангейзера сумел бы выдержать эту беседу — даже Борс придушил бы Сали минут через двадцать пять. Но для Тангейзера это была манна небесная. Он любил подобные игры — обучился он им с трудом, как обучаются всем любимым играм, у настоящих мастеров с базаров Бейрута, Требизонда и Буйук-Карси, которые смеялись и потирали руки, видя, как он приближается, — и уже скоро Тангейзер понял, что добьется от Сали своего, поскольку корсар попался в расставленную им ловушку: Тангейзер с умыслом держал у бедра нарезное ружье. Сали был, разумеется, не настолько вульгарен, чтобы сразу спросить о ружье, а всего лишь выразил вслух свое восхищение. Тангейзер был только счастлив продемонстрировать, насколько мастерски сделано ружье, какой хитроумный в нем механизм, как выстрел следует немедленно за нажатием на курок и что оружие свободно от примитивных приспособлений вроде горящего куска шнура. Он позаботился о том, чтобы не дать несчастному алжирцу взять ружье в руки. Постепенно Сали убедился, что нарезное ружье не продается — за любую цену, пусть даже она будет гораздо выше стоимости грязного раба-мальчишки. В том и заключалось искусство Тангейзера — создать у собеседника именно такую иллюзию. На это ушли первые два часа; и Тангейзер был счастлив, что сумел это сделать. Настал момент, когда отчаянное желание Сали заполучить себе ружье снизило стоимость Орланду донельзя, и вот тогда Тангейзер предложил попробовать тот опиум, который он привез с собой.