Алексей Сергеев - Стерегущий

Поглаживая свою густую бороду, адмирал задумчиво глядел на оставшуюся на внутреннем рейде густо дымившую эскадру, на сумрачную, неприветливую панораму Порт-Артура, как бы дрожавшую в задымленном воздухе.

«Как неожиданно и причудливо изменилась жизнь за какой-нибудь месяц! — подумал Макаров. — Ровно месяц тому назад был в Кронштадте, завтракал дома в семейной обстановке, собирался к Авелану, а вечером к Менделееву поздравить с семидесятилетием со дня рождения, и вот сейчас уже в Порт-Артуре… Воюем, идем выручать миноносец; свистит в ушах ветер, летят морские брызги, и маятник жизни отмеривает новые, неведомые часы. Какими-то они будут?»

Расторопный сигнальщик, сверкая в радостной улыбке белозубым ртом и поглядывая на адмирала преданными глазами, подал записку Верещагина. Художник просил разрешения подняться на мостик. Адмирал приказал просить.

— Жалуйте, жалуйте, Василий Васильевич, — приветствовал Макаров появление художника на мостике.

Верещагин, в меховом пальто и шапке, нес в руках большой альбом для рисования.

— Какое величие, какая красота! — восхищенно проговорил он, любуясь морским простором.

— Неправда ли? А вот мы, моряки, часто не замечаем этой красоты. Привыкли к ней, как к домашнему уюту, на который тоже не всегда обращаешь внимания. Впрочем, для моряка в море — значит, дома, — усмехнулся адмирал.

Они замолчали, думая каждый о своем.

Глазом художника оглядывал Верещагин морские просторы, по которым нес его «Новик». Вот они, моря-океаны, сказочные пути человечества, где люди, стремясь уйти от самих себя, ищут нового. Вот они, водные глади, спокойствие и бури, далекое и близкое, знакомое и неизведанное.

— «Нелюдимо наше море…», — шутливо, на мотив известного романса пропел Макаров и вдруг помрачнел. — Да, нелюдимо. А вот сейчас обогнем Ляотешань и, наверное, увидим обратное. — Неожиданно зычным голосом он крикнул вахтенному начальнику: — Посматривать на дальномере!

— Есть посматривать на дальномере! — отозвался вахтенный, и сейчас же лейтенант Порембский побежал взбираться на фок-марс, чтобы лично следить за горизонтом.

Японцы, убедившись, что на палубе «Стерегущего» не осталось ни одного русского, способного оказывать сопротивление, рассыпались по всем закоулкам миноносца.

С десяток их сунулось к двери кают-компании. После безуспешных попыток открыть ее говоривший по-русски унтер-офицер морской пехоты застучал в дверь прикладом и громко прокричал:

— Хэ! В каюте! Скоропоспешно сдавайтесь!

Слова эти Максименко с товарищами встретили буйными и резкими насмешками. Уверенность в торжестве над японцами поднимала и возбуждала людей. В них разрастался неукротимый задор. Обидные выкрики по адресу японцев становились хлестче и громче, насмешки резче и злее.

— Хэ! Скоропостижно кончайтесь! — крикнул Максименко, нацелившись в дверь снизу вверх.

— Тихон, не стреляй, — остановил его Батманов. — Больше чем двум сразу по лестнице не пройти. Тогда и возьмем их на мушку.

У самого порога послышались шаги. Кто-то сердито сбил топором расщепленную клепку двери, она со стуком упала на ступеньки. Потом сверху вслепую выстрелили несколько раз.

Максименко предупреждающе поднял руку, матросы, взяв ружья наизготовку, подтянулись.

Вдруг на лестнице вспыхнуло пламя и быстро покатилось вниз… В каюту хлынули дым и раскаленный воздух. Пламя упало на пол. Стало душно.

— Японская работа, — презрительно скривил лицо Харламов. — Обтирочную паклю бросили.

Пакля горела вонюче, трещала. Харламов и забывший про свои раны Аксионенко стали затаптывать ее ногами.

Снаружи опять выстрелили.

Из каюты не доносилось ни вздоха, ни стона. Тогда японцы решили, что в каюте способных к обороне никого не осталось. У входа появился японец с зажатым в зубах ножом, с револьвером в каждой руке. В огне горевшей пакли сталь оружия зловеще отливала красным. Спускавшийся по ступенькам японец нагло наводил дула револьверов то на одного, то на другого русского.

Примерившись взглядом к целившемуся в него врагу, Черемухин мгновенно упал на колени, схватил его за щиколотки, обтянутые замшевыми гетрами, и дернул к себе в каюту, заставив выстрелить в воздух и сильно удариться затылком о ступеньку.

Максименко подхватил японца, вырвал у него зажатый в зубах нож.

— Знакомиться с нами пришел? Что ж, знакомиться так знакомиться! — И он с силой пронзил ножом грудь врага.

И сейчас же раздался легкий вскрик Леонтия Иванова. Пуля сверху ударила ему в грудь…

Лестница заполнилась новыми врагами. Тяжело дыша от возбуждения, Максименко выстрелил в них из карабина один и другой раз. С раздробленным черепом скатился вниз унтер-офицер, с пулей в груди откинулся назад к порогу другой.

Аксионенко совсем обессилел от потери крови, винчестер валился из его рук.

— Ладно, — сказал ему Максименко, — сиди на диване, заряжай нам ружья. Без тебя набьем чертову кучу. Ты, Батманов, бей вправо, мы в центру, ты, Харламов, держи по левой руке. Так они, дьяволы, ни в жизнь к нам не пролезут.

Когда японцы, толкая друг друга, снова бросились вниз с ножами и револьверами наготове, Батманов и Харламов уложили их всех, не дав никому продвинуться ниже первой ступеньки.

Тогда японский лейтенант приказал пробить палубу, служившую крышей кают-компании.

У русских от раздававшихся над головами резких ударов и треска ломило в ушах.

— Ты как, Аксионенко, может, постреляешь с нами? — жалостливо спросил Харламов, отводя глаза от его бледного, бескровного лица. — Видать, японцы что-то серьезное удумали.

Аксионенко утвердительно кивнул. Голова его безжизненно клонилась набок. Откинувшись к стенке дивана, он дрожащими руками взял только что заряженный винчестер и поднес к щеке.

Но с потолка внезапно посыпались обломки дерева, а через пробитую сверху широкую брешь затрещали частые выстрелы. Укрыться от них было некуда…

Через две-три минуты японцы осторожно спустились по лесенке в полуразрушенную кают-компанию, и в это же время туда откуда-то хлынула забортная морская вода.

В машинном отделении к концу боя тоже наглухо заперлись от японцев обессиленные, израненные моряки.

Неостывшая еще машина излучала тепло и тонкий аромат разогретого масла, и от этого здесь было как дома: все свое, привычное, родное.

Василий Новиков настороженно прислушивался к неясно доносившимся сверху выкрикам на чужом языке и топоту ног. Машинный содержатель Алексеев привалился устало к машине, искалеченные ноги не держали. У котла он увидел записную книжку Анастасова. Перелистав ее, пробежал глазами последние записи — карандашные, торопливые.