Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Опустевший стан у Облучицы к тому времени был уже занят противником, и к двенадцатому июня небольшое войско Штефана-воеводы стало временным лагерем ближе к столице, на реке Берхеч. Отсюда господарь послал в дружественный Брашов письмо. Воевода просил брашовских бургратов и всех вольных горожан не снабжать мунтян ни оружием, ни припасами, «ибо они хотят погибели нашей и всего христианства и покорны туркам».

Но лагерь у Берхеча, открытый и далекий от леса, не годился для защиты малыми силами от великой армии султана. Отступив еще на несколько верст, в пределы цинута Нямц, воевода приметил наконец уголок, где будет удобно закрепиться для боя.

На большой поляне, вдававшейся, как залив, с безлесной вершины холма в зеленое море кодров, поставили палатки и шалаши. На внешнем краю поляны, со стороны низины и змеившейся по ней дороги, начали возводить укрепления большой паланки, обоими своими крылами опиравшейся на лесную чащу, в которую османы обычно не решались входить.

Взяв с собой боярина-казначея Югу, Штефан поскакал к той тысяче, которая продолжала отступать перед превосходящими силами врага, сжигая на его пути города и села, угоняя в леса скот, заваливая камнями и землей колодцы, лихо наскакивая на разведывательные стражи султана. Соединившись с передовым отрядом, воевода долго наблюдал за движением вражьей армии, голова которой перешла уже Сирет, тогда как обозы еще переплывали Дунай на плоскодонных судах, стянутых со всех земель вдоль реки и моря, подвластных Порте. Потом, оставив Югу начальствовать над передовой тысячей, забрал с собой зятя Шендрю и вернулся к месту, которое выбрал для предстоящего сражения.

Валя Албэ — Белая долина — так издавна жители ближних сел называли эту широкую ложбину между лесистыми холмами. Скудная, несущая мел, желтовато-белесая вода здешней, полупересохшей к началу лета безымянной речки давала название всей местности. Здесь тянулся участок сучавского шляха, который никак не мог миновать Мухаммед. Отсюда было близко и до Нямецкой крепости, и до столичной многобашенной твердыни, и не так уж далеко до горного Семиградья, из которого, Штефан верил этому, не могло не прийти в конце концов войско, обещанное ему в помощь королем Матьяшем.

В лагере воеводе, как всегда, не сиделось. Оставив Шендрю наблюдать за работой, Штефан с десятком куртян и Владом Русичем пересек долину и остановился на противоположном холме. Воевода любил осматривать места решающих схваток со всех сторон, с различных высот, чтобы не проглядеть ни одной возможности в развертывании действий противника и своих. Въехав на эту горку, он, по обыкновению, долго осматривал окрестность и остался доволен. Но уезжать не спешил. Над ним в вышине мягко шумела листва векового бука; из-под корней великана с веселым журчаньем выбегал родник, питавший ручей, робко пробиравшийся по долине, внизу. Над усыпанным цветами тучным разнотравьем на опушке упруго гудели мириады пчел.

Штефан сошел с коня; один из куртян проворно спешился, расстелил свой плащ. Господарь уселся; поманив Русича, указал ему место рядом с собой.

Влад почтительно подошел, опустился на корточки чуть поодаль, за плечом своего господина.

— Что скажешь, витязь, — спросил Штефан, — теперь, когда нас так мало? Примем с султаном бой или далее побежим?

— Как укажешь, так и будет, господарь. — Влад позволил себе вольность: сорвал травинку, попробовал на зуб.

— А ты бы как решил? — господарь взглянул на апрода требовательно, чуть сдвинув брови.

— Сила-то у ворога небывалая, государь, — промолвил москвитин. — Перед такой отступать без боя — никто не осудит. Только вот… — Влад замялся.

— Что — только? Говори!

— Только такого еще не бывало, — решился Русич, бледнея, — чтобы вражья сила, какой бы ни была числом, в землю твою, государь, вступила и не была встречена.

Штефан усмехнулся, уставился снова вдаль. Русич снова будто подслушал собственные мысли князя.

Доселе непобедимый, доселе никем не сломленный, господарь Земли Молдавской привык к победам, не мыслил иной доли ни себе, ни своим полкам. И вот случилось, чего давно следовало ждать, — началось нашествие султана, тоже не знавшего еще поражения в бою. Высокий Мост тут не в счет, и не в том вовсе дело, что тогда турецкое войско вел евнух. Дело было в том, что Мухаммед в своем царстве до сих пор оставался лучшим, удачливейшим, умнейшим военачальником. Дело было еще в том, что враг выбрал лучшее для рати время года; что число пожаловавших осман увеличилось чуть ли не вдвое, тогда как его собственное войско на две трети истаяло еще до того, как начать действовать. В ту позапрошлую зиму Штефан смог устроить врагу ловушку, помогли распутица и туман; сейчас это было уже невозможно. Тогда он сумел напасть врасплох, теперь об этом нельзя было и мечтать. Враг был начеку, хорошо подготовился, его войско было закалено во многих победоносных битвах. Враг был небывало грозен и казался несокрушимым. На его, Штефанову землю, впервые вступила сила, способная — господарь видел это — его сломить.

Штефан мог, конечно, отступить в леса, как учил его когда-то славный Янош Хуньяди, как делал перед лицом сильнейшего противника его собственный отец, воевода Богдан. Уйти в кодры, чтобы из них непрестанно нападать на врага, уничтожать отряды, высылаемые его главными силами на добычу, за продовольствием и фуражом, постоянно тревожить вторгшегося захватчика, изматывая его и лишая мощи, пока не настанет время для того, чтобы нанести ему сокрушительный удар.

По целому ряду причин этот путь тоже мало подходил воеводе Штефану, по крайней мере в начале его нынешнего противоборства с султаном.

Доселе непобедимый, неизменно каравший за вторжение быстрым разгромом, как было уже с татарами и мунтянами, с мадьярами и с самими турками. Штефан был горд. Не встретить врага грудью, у самых границ, пустить его в сердце страны, может — к стенам самой столицы, где дом его и очаг, — для этого воеводе следовало крепко переломить себя, заставить себя смириться перед необходимостью, которая не виделась ему и в худших снах. И он не мог еще совладать с неукротимой гордостью, яростно отметавшей доводы здравого смысла, будничного благоразумия, которому приличествовало внимать, в представлении князя, разве что брашовскому бурграту. Не для смирения перед силой, пусть небывалой, пусть посланной самим роком, учили его искусству полководца великий Янош и отец Богдан, не для того он бился в тридцати сражениях и неизменно побеждал. А потому на каждый довод обыденного разума князь тут же находил противный, подсказанный мудрстью величия.

Штефан знал: в этом месте он встретит врага. Как повести дело дальше — это покажет уже бой. Сами турки говорят не напрасно: «А победа в руках аллаха!».