Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

По кругу соседей прошел смешок. Боярин Пырвул, владелец больших маетков в Фалчинском уезде, прославился жадностью и скупостью, но домашнего звездочета все-таки содержал: был суеверен безмерно.

— Есть звезда, ваши милости, в которую охотно верю и я, — вставил Мику Край. — Это звезда нашего воеводы. До сих пор, за почти двадцать лет, она ни разу не подводила Молдову.

— Наш государь — прирожденный капитан, — согласился Маноил. — И учился у добрых даскэлов.

— И сам не раз поучал других буздуганом и саблей, — усмехнулся Гоян-ворник. — По турку видно, наука ему впрок пошла, на рожон не лезет, хотя ничего не скажешь — силен.

— Звезда — звездой, — молвил тут, наполняя снова кубки кроваво-красным тигечским, хозяин шатра. Только государь-воевода Штефан не на нее надеется. Его надежда — мы с вами, да те воины земли нашей, которые вместе с нами с оружием ждут султана. Поднимем же чаши, ваши милости, за них и за вас, кому завтра биться!

Кубки со звоном сдвинулись. И лишь тогда, утирая усы, плечистый дьяк и воин Тоадер заявил:

— Завтра боя не будет, паны-бояре. Султан Мухаммед дает отдых войску три дня.

— Три дня! — с досадой воскликнул молодой Мырза, сын Станчюла. — Не прикажет ли воевода за это время упредить бесермена? Ударить на него ночью, как сделал Цепеш?

— Турок теперь учен, застигнуть его врасплох трудно, — повторил Гоян-ворник. — Но государь-воевода Штефан знает его нынешний нрав. Не рвись ты в драку, высокородный пан Мырза, государь-воевода найдет дело твоей милости, да в нужное время.

Вельможное общество собралось в тот вечер и в шатре того самого боярина Пырвула, о котором со смехом вспоминали гости Гангура. Тут был высокородный и богатый Васелашку Утмош из Четатя Албэ, и неукротимый Ионашку Карабэц, и друг его Гырбовэц, и старый Паску, бывший постельник, и Дажбог-чашник, и несколько бояр из других мест. Не так много гостей, как в шатре Гангура, зато все — великие, из малых бояр — ни одного.

Вино, подаваемое слугой в чалме, пригубляли осторожно, разговаривали тихо.

— Турки, — втолковывал присутствующим гостеприимный хозяин, — наш хлеб покупают, щедро золотом расплачиваются. Дела ведут честно, слову своему верны — так велит им коран. Надо ли нам задирать их царя?

— Дразнила муха пса, — криво усмехнулся Дажбог. — А пес — гам, и нет ее!

— О силе — и разговору нет, — отмахнулся Пырвул, — и малому дитяти видно, какая у нашего Штефаницы сила противу великого царя осман. Гораздо важнее тут главное: не биться нам надо с турками, а в дружбе быть и торговлю иметь. Иное для нас — прямой разор.

Бояре помолчали, цепко ощупывая друг друга взорами. Собрались вроде свои, потомки великих родов; людей портаря Шендри, начальника над княжьими соглядатаями, между ними быть не могло; шатер Пырвула стоял позади всех и на отшибе, почти в лесу. Собрались богатые и могущественные, сильные золотом, знатностью, широтой родовых связей, протянувшихся и к престолам соседних держав; но и смелостью, хитростью, коварством, и умом, а если требовалось — и истинной храбростью, и воинским искусством. Опасные для каждого, кто мог встать поперек их пути.

— Дело не только в этом, ваши вельможные милости, — сказал Карабэц, положив руку на рукоять тяжелой сабли. — Князя Штефана просто нельзя убедить, что с Большим турком нужен мир. Князь Штефан ослеплен недавней, недолговечной своей победой и будет снова и снова лезть на турецкие копья.

— Эта победа Штефаницы над Гадымбом — хуже чумы, — не утерпел воинственный Дажбог.

— Прошу прощения у вельможного пана чашника, — учтиво продолжал Карабэц, — это не так. Скажу более: это хорошо, что нынешний воевода разбил в прошлый раз турок; обломав хоть раз зубы, они не станут глотать всю страну. Но сейчас — самое время покориться. Ибо иначе они все-таки нас сломят. И тогда учинят с нами то же, что сделали в свое время с болгарами, греками, сербами: превратят всех нас в рабов, отнимут у всех добро, и Молдовой будет править раб султана — паша, а имя ей дадут, как уже хотели, — Прутский пашалык.

Все молчали. Даже черствые, склонные к измене души магнатов были подавлены убедительной картиной, развернутой перед ними товарищем.

— Мунтению султан не превратил в пашалык, — опомнился наконец Утмош.

— По той самой причине, которую я взял смелость раскрыть вашим милостям, вельможные паны, — невозмутимо пояснил Карабэц. — В Мунтении все случилось именно так. Вначале Цепеш-воевода нанес султану удар: напал ночью на лагерь, чуть не добрался до самого царя, пролил много крови. А еще раньше, как помнят ваши милости, разбил турецкое войско за Дунаем, взял и разрушил несколько крепостей, посадил на колья тысячи турок, и среди них самого Гамзу-пашу. Влад Цепеш крепко ударил по султану. И тогда мунтяне лучших родов, именитые и знатные, поняли то, чего не мог понять ослепленный удачами Влад Цепеш, чего не в силах сегодня уразуметь наш Штефан: что пришла пора изъявить покорность. Они взяли дело в свои руки, изгнали Цепеша, признали власть султана над своей землей. Вот почему сегодня Мунтения — не пашалык, имеет свое войско, казну и князя и платит турку терпимую дань. Цепеш, правду сказать, тоже понял это, бояре ваши милости, только для него было уже слишком поздно.

— Мудро, очень мудро рассудил пан Ионашку, хотя годами его милость и молод, — встрепенулся после долгого раздумия матерый Утмош. — Мы были слепы. Ныне первые мужи Земли Мунтянской в почете у своего воеводы и у царя осман, и князь склоняется к их советам. В Земле Мунтянской ныне мир и правда, и благоденствие для всех.

— Верно, верно, пане Васелашку, — поддержал его Пырвул. — Наш-то Штефаница мудрых мунтянских бояр всегда изменниками называл. Но только они свою землю от погибели и спасли!

— Первые мужи земли своей предателями быть не могут. — Рука Карабэца крепче сжала рукоять. — Ибо они и есть родная земля. Первые мужи земли своей ее князю — ровня и вольны служить, кому захотят, кого сочтут того достойным, хоть ему, хоть королю, хоть султану. И вольны же мстить своему князю за обиды и утеснения, ибо найдутся всегда меж ними люди и древнее родом, чем он, и достойнее.

— И какие обиды терпим, бояре ваши милости! — заговорил молчавший до тех пор Гырбовэц. — Лучших из нас князь Штефан казнит на пирах! Напьется — и велит сносить головы с плеч. Без суда, на месте, у всех на глазах казнит тех самых, которые только что поднимали кубки за его здравие!

— Истинно, лучших! — забыв об осторожности, повысил голос Пырвул. — Алексу-стольника! Исайю-ворника, даром что был с ним в родстве!

— Это понятно, в роду у него одни братоубийцы, — поморщился Гырбовэц. — Добрый господарь Александр доброго потомства не оставил; все они — отравители и палачи.