Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

— Мой Джованни, ты вновь ищешь сложности, — со смехом ответствовал Юнис-бек. — А дело тут просто: храбрость всегда есть храбрость, ибо всегда видна. Может быть, у нее разный вкус, ибо разны люди, — добавил юноша, пригубив снова кубок, — может, и разный цвет. Но я не знаток — ни в винах, ни в сердцах. Пусть об этом рассуждают мудрецы, мое дело — сражаться.

— Не думая вовсе о том, что движет тобою, что рождает в тебе храбрость? — осторожно спросил Анджолелло. — В тебе и в тех, кто преграждает тебе путь с оружием в руках?

Молодой осман отпил еще глоток, смакуя пленное вино, словно ласку красивой полонянки.

— Я не думал об этом, мой Джованни, — сказал он наконец с искренней, обезоруживающей улыбкой. — Может, в этом моя вина; может, мыслить о том — мой долг. Но вот что слышал я: в разных странах не могут понять, откуда храбрость в сердцах осман, столь покорным своим начальникам; ибо древние говорили: рабы не могут быть отважными, а мы-де — рабы. Иные даже находят причину: османами движет-де безумство веры, безумство слепой вражды и ненависти ко всем иным племенам.

— Может быть, они видели наших дервишей, мой Юнис, — в свою очередь улыбнулся Анджолелло. — И наших янычар.

— Тогда они неправы, — отвечал бек. — Истинные османы, потомки тех, кого поднял в поход сам Осман-бей, не поили никогда свою храбрость нечистою водой ненависти. Не злоба гнала турок из глубин Малой Азии, но голод и нужда. А ненависть — от тех, кто влился в наши ряды позднее, особенно же от тех, кто приходит теперь, привлеченный золотом и властью, соблазнившись славою наших знамен. Ведь мы, османы, что бы ни говорили о нас в Мире тьмы, мы так доверчивы и дом наш так открыт! Прими, кто бы он ни был, ислам, и он — уже наш!

— Это правда, — кивнул мессер Джованни. — И двери все для него — настежь.

— Ненависть и злоба — дар пришельцев, — повторил Юнис-бек. — Ты знаешь, что в жилах янычар течет не наша, чужая кровь. Но янычар к нам привозят еще мальчишками, вырвав из родных семей. Гораздо хуже те, которые приходят в зрелых годах, по зрелому размышлению, отрекшись от веры и имени отцов. Они и сеют ненависть, нетерпимость, вражду. На каждом шагу, стремясь показать, как преданны они новой вере и верны султану, — да славится имя его! — они громче всех кричат о мести кяфирам, о священной войне, требуют крови и огня. Ренегаты — так, кажется, вы их зовете? — ренегаты ныне позор наш и бич, ибо на каждом шагу стремятся показывать всем, что они более турки, чем сам его священное величество, прямой праправнук Осман-бея. Старые османы недаром говорят: ренегаты, покарай их аллах всемогущий, погубят наше царство и обратят в пепел плоды наших побед, ибо злобой своей поднимут на осман весь мир.

Юнис-бек протянул хозяину опустевшую чарку, которую итальянец тут же наполнил.

— Вот за что я более всех люблю тебя, мой Джованни, — заключил он уже спокойно. — За то, что ты не похож на них; за то, что не раб ты, но друг, и служишь верно Хранителю справедливости, не изменяя Христу.

Анджолелло не отвечал. Год всего прошел, а как повзрослел этот вчерашний мальчишка! Любимец войска, любимец султана… Последнее, впрочем, ныне значит совсем не то, что в прежние времена, когда в этих словах звучал позор; стареющему падишаху теперь уже не до мальчиков. Но что осталось, действительно, султану Мухаммеду, отказавшемуся в свое время от братьев, далекому от собственных сыновей? Капризная мадонна Слава? Или сам он, Джованьолли, двуногий попугай султана. Или Кара-Али, палач? Да, турки страшны, жить среди турок опасно и тяжко. Но многое простится жестоким османам, пока среди них рождаются такие юноши, как Юнис-бек!

Впрочем, не в каждом ли племени каждый год рождаются прекрасные и храбрые юноши? Разве не восхищают они всех вокруг, как Юнис, пока не обломает и не обточит их, меняя по-своему, буйный житейский поток?

У входа в шатер появился другой алай-чауш с золотым челенком — знаком храбрости на чалме, накрученной поверх легкого шлема. Его священное величество, властитель вселенной, повелевал Юнис-беку и эффенди Джованни без промедления быть в его шатре.

Анджолелло и его гость не без тревоги поспешили к походному дворцу падишаха. На полпути, однако, Юнис-бек не смог сдержать внезапного приступа смеха. Мессер Джованни посмотрел на него с удивлением.

— Мне вспомнились, — шепнул ему Юнис, — слова почтеннейшего среди тех, кого мы зовем новыми османами, его высокой милости великого визиря. «Если отец мой был серб, — сказал недавно лала Махмуд, — а мать — гречанка, кто же тогда, ради аллаха, я сам? Конечно, турок!»

Вести в тот день были куда как плохими. Тысяча бешлиев во главе с Юнис-беком не смогла отбить у ак-ифляков обоз, который с нетерпением ждали в армии осман. Потери росли; вместе с охраной каравана и павшими аскерами из тех, которые помчались им на выручку, только в тот день они достигли шестисот человек, не считая убитых в мелких стычках, заколотых и задушенных ночью, во время сна или на карауле. Больше оказалось также в лагере заболевших. Несмотря на это, султан Мухаммед с самого утра чувствовал себя намного лучше, чем накануне. Султан увидел в этом возможное предзнаменование хорошего дня. Зная себя, султан, будто в гневе, велел не пускать на глаза Юнис-бека, прискакавшего на заре с дурной вестью, совершил утренний намаз, выпил крохотную чашечку крепкого кофе с миндальным печеньем из Смирны, которое так любил. И снова растянулся на подушках, следя за пробившимся между полотнищами кровли тонким лучиком солнца, в котором резво плавали золотистые, игривые пылинки. Аллах милостив; в этот день, быть может, многое из того, что роковым образом не ладилось в затянувшемся походе на бея Штефана, обретет наконец благоприятный оборот.

Сунувшегося было гуляма — доложить о ком-то, просившем приема, — султан отогнал едва уловимым, давно знакомым придворным и слугам движением бровей. Он побудет еще немного наедине с собой, соберется с мыслями. А там — пусть идут, несут заботы и тревоги!

Султан Мухаммед был воспитан среди книг, среди героев Шахарзады, Гомера и Фирдоуси, среди легенд и сообщений историков об Искендере Двурогом, называемом также Македонским. Хотел следовать им во всем, преуспев немало даже в этом честолюбивом стремлении; и были даже герои древности, коих Мухаммед, говоря по правде, сумел и превзойти. К разной мудрости склонял Мухаммед слух за долгие годы правления среди непрерывных войн. Если верить христианским церковникам — гореть ему в аду, если мусульманским — блаженствовать в садах рая. Если же прислушиваться к собственной душе — глубоко набожный султан не менее глубоко сомневался в истинности всех вероучений мира, — он хорошо прожил жизнь. Но рано, рано подводить итог; ему ведь не исполнилось еще полувека, а мужи его великого рода жили долго! Рано, не время еще для немощи и смерти! Он не сделал в этом мире свое дело, не выполнил назначения, не привел свой народ к тем победам, которые окончательно обеспечат ему власть над вселенной. Он повоюет еще с немощью и смертью, заставит их отступить!