Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Бучацкий не стал повторять другое, обидное для всех поляков замечание своего короля. «Полно, панове! — сказал тогда Казимир, — чтобы разить, нужен меч. Боюсь, что палатин Штефан теперь не только щит, но также меч Короны Польской, ибо наш давно притупился о шкуру московского медведя.» Пан Велимир думал о своем высокообразованном, утонченно вежливом монархе, и о том, кого Казимир называл мужланом, «молдавским вепрем». За эти полтора года всему миру в величии и славе предстал не круль Казимир Польский, а князь Штефан Молдавский, чей дворец мог показаться крулю бедняцкой хатой, а платье — рубищем перевозчика; кто вечно на коне, в тревогах и походах, в заботах о своих границах, хоругвях, крепостях, в нескончаемой работе, как обычный арендатор. Но — честный арендатор, получивший свою землю в аренду от самой Судьбы. И будет, чуял рыцарь, великолепный круль Казимир в глазах потомства весьма заурядным государем, а князь Штефан — великим.

— Но Литва! — воскликнул Арборе. — Литва, чьи мечи не так давно звенели от моря до моря! Что-то не слышно их милостей, литовских воевод и панов.

— Пан Ион забыл, — отвечал Бучацкий, — что круль Казимир также носит венец великого князя Литовского. Что мало стало в Литве храбрых воинов — множество жизней в сей земле забирают нескончаемые войны с ливонскими рыцарями. Будем же помнить, какое великое дело сделала малая Литва; ведь это ее сыны первыми, более столетия назад, нанесли тяжкие удары непобедимым дотоле ордынцам. Это их победы заставили татар очистить земли от Дикого поля до Карпат, где у чингисидов были улусы и столицы, вернуться в степи, уступить сии просторы первым молдавским воеводам, спускавшимся с гор со своими людьми. Это битвы и походы литовских полков вместе с отрядами русских земель, подвластных великому княжеству, позволили поднять головы и другим народам, задавленным татарским ярмом.

— А вот и наш Лоран, — обрадовался тут Ион, приветствуя стройного молодого воина, опоясанного прямым палашом и державшего в руках тот удивительный инструмент, полугитару-полускрипку, который в стране его предков еще именовался viole d'amour — виолой любви. Юного воина усадили на высокий табурет, вручили ему добрую чарку. Улыбающийся Лоран едва успел, однако, поднести ее к губам, как опять раздался громовой удар и новое ядро, подпрыгивая на ступенях, подкатилось к первому и остановилось.

— Видишь, малыш, оно поспешило к нам — насладиться твоим искусством, — возгласил пан Велимир. — Начинай же скорей!

— Эта песня, сказал Лоран, пробуя струны, — сложена триста лет тому назад, когда храбрые рыцари Лангедока отправлялись за море, в далекую Палестину, чтобы отвоевать у неверных сарацинов святой гроб господа нашего Иисуса. Песня — у нас такие называются фаблио — сложена на старинном французском наречье, но я переложил ее на молдавский. Всем ли высоким господам, здесь присутствующим, знаком сей язык, столь схожий с языком моих предков?

— Конечно, дружок! — в нетерпении заверил его Бучацкий. — Чего медлишь? Может быть, тебе нужно получше промочить горло, чтобы запеть?

Юный Лоран вежливо отклонил предложение и, подтянув как следует струны, начал свою балладу:

Поблизости, сотрясая землю, опять упало тяжелое ядро; снаружи что-то треснуло, осыпалось.

— Эге, малыш, я, кажется, уже знаю, что это за пояс! — возгласил пан Велимир. — Як бога кохам, прескверная штука; но продолжай, продолжай!

Молодой менестрель, сняв смычок с виолы, несколько мгновений с легкой улыбкой перебирал струны. Затем снова запел:

Лоран-менестрель опять замолчал, перебирая струны, думая, может быть, о чем-то своем, очень схожем с тем, о чем он пел. Молчали и остальные, вспоминая тех, кто остался хранить их собственные очаги, может быть, уже разоренные и поруганные. Только храбрый пан Велимир, нигде не обременявший сердце долгой привязанностью, нетерпеливо ожидал продолжения баллады о рыцаре Роберте и верной Клотильде.

— Тебе, вижу, самое время глотнуть тигечского, сынок. — Высокородный польский рыцарь своею рукой налил и поднес молодому певцу полную чару, которую тот принял с почтительным поклоном. — И не томи душу, продолжай, хотя я, ей-богу, уже догадываюсь, что было дальше!

Юноша отпил вина, приложил к губам платок и снова запел: