Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

— О великий и милосердный, предо мною — твой знак, — прошептал Мухаммед, обращаясь к своему господу. — Я понял его, о вечный господин мой, и слушаюсь.

— Уж ты прости, княже, старика, — сказал логофэт Михул, входя в шатер воеводы, разбитый в новом лагере, не известном врагу. — Года мои нынче не те. Дозволь присесть.

— Садись, твоя милость, садись, — молвил Штефан. — Будь гостем, коль пожаловал.

Михул, Михул-логофэт! Штефан все еще не верил глазам, упрямо твердившим, что перед ним — старейший и упорнейший, самый умный и коварный враг его семьи. Человек из злой легенды. Шестнадцатилетним мальчишкой Михул был впервые представлен ко двору, видел незабвенного Александра Доброго, прикладывался к руке Штефанова деда. Потом уехал учиться в Падую, где весьма преуспел в науках. Там же, в Падуе, сынок молдавского боярина, великого вотчинника и богача, спознался с дюжиной юных ляхов, школяров, как и он сам, проказливых отпрысков славнейших семейств Польши — Вишневецких, Потоцких, Сандомирских. Подобно им — повесничал и буянил, пьянствовал и дрался; в отличие от них и в то же самое время — учился, читал книги, участвовал в диспутах. Вернувшись на родину, будущий логофэт не пожелал, как хотел отец, укрыться в одной из главных своих усадеб и заняться мирным приумножением добра. Михул отправился ко двору и с головой погрузился в бурные события начавшегося после смерти господаря Александра Смутного времени. Блестящий, образованный и умный, молодой сановник быстро возвысился, вначале став ворником Верхней Земли, затем — логофэтом всей Молдовы. Собирал коалиции и контркоалиции немешей, свергал и возводил на престол князей, проскальзывал в спальни их супруг, дочерей и наложниц. Иных обрекал и на смерть. Но делом жизни Михула-логофэта была неутихающая вражда с Богданом-воеводой и его сыном Штефаном.

Когда Петр Арон был низложен и Штефан взошел на престол, Михул бежал в Польшу, поселился вблизи границы. Двадцать лет с чистым сердцем Штефан звал беглеца обратно, посылал ему опасные грамоты — гарантийные письма спасения. Двадцать лет искренне обещал простить. Михул не ехал — не верил тому и сам не прощал. И вот — свершилось, Михул-логофэт сидит с ним в одном шатре, за одним столом!

— Я мог сказать, княже, — заявил Михул, исподлобья глядя сквозь косматые, щетинистые брови, — мог сказать бы: ехал к тебе, повинную голову вез. Последний твой лист глентовный [102] Глентовный лист — клятвенная грамота, пропуск, гарантирующий безопасность и прощение. — при мне. Скажу, однако, прямо: ехал к его величеству пресветлому царю Мухаммеду. Твои люди завернули меня к тебе силой.

Воеводе и это было известно. Пока армия султана, по общему убеждению, уверенно шла к окончательной победе, Михул спокойно сидел в богатом маетке, подаренном ему на Волыни королем. Когда же дела для турок повернулись к худшему, Михул не выдержал. Старый логофэт, презрев опасности и трудности такого путешествия, поспешил к султану — оживить дело борьбы с князем Штефаном, уговорить Мухаммеда не отступать. Но судьба уделила ему иной путь.

— Сочувствую твоей милости, пан боярин, — усмехнулся воевода. — И радуюсь сам — вижу твою милость у себя. Не чаял уже и дожить!

— На то, видно, воля господа, — осанисто перекрестился старый Михул. — Мне печаль — за грехи. Тебе же радость, наверно — за раны и муки, за то, что сидишь здесь в лесу, в убогом шатре, вместо того чтобы восседать в своей столице, во славе и благополучии.

Князь внезапно понял: логофэт старается пробудить его гнев. Нет, такого удовольствия Штефан ему не доставит, нынешнего торжества себе не испортит. Михул хочет сбить его с толку, выиграть этот словесный, но может быть — самый важный бой. Штефан не позволит ему сегодня выиграть!

— Разве место господаря — не в стане его воинов? — спокойно спросил воевода. — Разве воинский шатер — обитель бесславия?

— Если прячутся в нем после бегства, княже, — уколол снова Михул.

— Ты слышишь трубы в турецком стане, — поднял руку Штефан. — Разве две версты — достаточное расстояние для того, кто бежит от ненавистного ворога, спасая живот?

Михул-логофэт устало улыбнулся. Князь был прав; сам он, конечно, хотел бы оказаться по меньшей мере за двести верст от этого шатра, а если ближе, то лишь пред лицом султана, под защитой его руки. Теперь, взглянув на них со стороны, наверно, можно было подумать: вот сидят и мирно толкуют о делах семьи отец и сын, понимающие друг друга с полуслова и любящие от души. Логофэт испытующе взглянул на князя, по возрасту действительно годившегося ему в сыновья. Михул не раз слышал, а нынче и видел: волчонок за эти годы вырос в матерого волка. Хоть и ворог его лютый, перед ним — истинный государь. Тем более опасен, тем более достоин смерти.

Глаза боярина неприязненно скользнули по карте, расстеленной на некрашеном столе.

— Твой фрязин чертил! — хмыкнул он. — Слыхал!

— Разве плохо? — спросил князь почти дружелюбно. — Взгляни-ка сам!

— Сей иноземец — еретик, чернокнижник, колдун! — ощетинился Михул. — С костра, почитай, сбежал, а жаль, его бы сжечь! Пригрел ты, князь, антихристовых слуг. Святую церковь не чтишь!

— Какую именно, твоя милость? — осведомился Штефан. Воеводе было известно, что в Падуе боярчонка Михула взяли в работу отцы-францисканцы; будущий логофэт хотел уже перейти в католичество, да отец пригрозил проклятием.

— Христова церковь — одна, иного не может быть! — сурово молвил логофэт. — Устроил ты на Молдове очаг ересей — как противу латинской веры, такожде и противу греческой. Иудеи, гуситы, несториане, ариане, альбигойцы — несть им на земле нашей числа!

Штефан слушал старого немеша с легкой холодной усмешкой.

— Все сие, пане Михул, стократно уже говорено, — махнул он рукой. — Тобою и иными моими недругами. Не можете, вороги, снести, что нет в земле нашей воле поповской братии, ведь вы в этом — заодно. Только истинным слугам божьим, только честным иереям и инокам — мое послушание и почет, и это вам не любо.

— Народ православный в земле сией исстрадался, — перебил логофэт, вскинув голову. — Изголодался по хлебу души.

— О сем и хотел сказать, — продолжал князь, чуть нахмурившись. — Ибо хлеб духовный для всех народов есть правда, ложь для народов суть губительный яд. Я говорил вам не раз, боярам и попам: не отравляйте народа Молдовы ядом кривды и лжи, ибо испивший его — не воин уже и не пахарь, и некому будет вас защищать и кормить.

— Зачем же говорится: святая ложь! — воскликнул Михул. — И разве нет на свете лжи спасительной, единственно отвращающей беду! Вспомни, княже, дела царей и вождей!

— Об этом и не забываю никогда, — сказал воевода. — Ибо ложь разъедает народы и рушит царства. Римляне поначалу делали, что говорили, соблюдали законы, и держава их росла, как ни одна другая. Позднее у них все пошло по-иному, законами стали прихоти и злая воля одного — и держава распалась. В восточном царстве, построенном Римом, со столицею на Босфоре, было того хуже. Говорили о правде и милосердии, о смирении и святой бедности, по учению Христа. А предавались разврату и лжи, утопали в преступлениях и роскоши. И пала их держава еще позорнее. Вот и говорю я попам, боярин: не лгите людям, молебники вы мои, не сейте кривду, заступнички вы наши пред господом!