Федор Шахмагонов - Ликуя и скорбя

Рязанские воины рвались постоять за Русь со всеми. Приговорили на думе к Мамаю не идти, против Мамая не идти, а если литовский князь ударит Дмитрию в спину, бить Ягайла.

Олег выслал дозорных к Дону. Ему доносили, как соединились в Березуе Дмитрий и Ольгердовичи, как московское войско вышло к Дону, как перешло через Дон и встало заслоном Мамаю на Куликовом поле. Рязанская сторожа берегла подходы с Одоева, где стоял Ягайло. Ягайло не двигался, не двигался и Олег.

Рвалось сердце, так хотелось хотя бы одним глазом взглянуть, как протекает битва, а еще радостнее было бы взглянуть на Мамая, когда тот увидел перед собой гибельные копья пеших полков, напомнить ему, как полз в прахе на Кирицком поле. Униженному да воздастся унижением притеснителя! Олег повелел стороже слать гонцов каждый час с известием о битве.

Выходили из Переяславля, каждый нес жажду заслужить у Мамая обережение рязанской земли, разгорались глаза жаждой пограбить Москву, а с каждым часом битвы на Куликовом поле возрастали требования идти и бить с москвичами Орду.

Когда прискакали гонцы с рассказом, как правое крыло Орды оторвало полк левой руки, нетерпение достигло высшей точки. Иные, и не спрашивая князя, поскакали к Дону на подмогу Дмитрию. Но Олег догадывался, что эта беда не беда Москвы, а беда и гибель Мамаю, что у Дмитрия должно быть все готово к перелому хода битвы, ибо ничто не устоит против железных стрел и длинных копий пешей рати.

И уже мчались гонцы с криками:

— Рубят! Рубят Орду, рубят! Мамай бежит!

Догнать бы! А к чему догонять? Мамаю побитому нечего искать в Орде, он обречен на смерть от своих же ордынских сабель...

Шум битвы доносился до Олегова стана глухо, слабыми перекатами. Но рев победных труб донесся отчетливо. Тут же встали сигнальный дымы, оповещая о победе.

— На что ты нас вел?! — приступали к Олегу в гневе бояре.

Олег не отвечал, упрек был горек, но вместе с тем и радостен.

Свершилось!

Шум битвы, ее грохот, звон мечей, крики, конское ржание — все это откатилось за Красный холм и затихло вдали. Медленно оседала пыль на вытоптанное до черноты поле. Истомленная земля, пропитанная кровью, дышала туманом. Туман гасил стоны раненых.

Дмитрий, воеводы, князья съехались на песчаной гряде, где держал натиск Орды Большой полк, где стоял Княжий Двор. Дмитрию принесли подрубленный великокняжеский стяг, положили у его ног тело Михаила Бренка, что принял на себя удар, предназначенный князю.

Дмитрий опустился с коня и скинул помятый шлем. Трудно дышалось, давили согнутые пластины доспеха, слезы застлали глаза.

Битва отгремела. Победа полная, трудная, но полная, полная победа. Что бы еще ни случилось, кто бы ни поднялся в Орде на ханский престол, страшный хищник получил смертельную рану. И вот он первый из тех, кто сложил голову за Русь, друг его детских игр, тихий и скромный Михаил Бренка. Но скольких еще придется недосчитаться!..

Дмитрий поднял рог, ступил ногой на тело распростертого ордынца и затрубил. Тут же откликнулись трубачи, что собрались под стяг, им отозвались трубачи в поле, трубачи за Красным холмом. Русь трубила на костях врагов, возвещая о великой победе над вековым супостатом, возвещая о своем возрождении.

Боброк сделал два шага вперед и пал на колени.

— Что с тобой, брат мой и друг, воевода преславный! В чем винишься, победитель?

— Не винюсь, князь! Вчера ты перешел Дон князем, ныне трубит в трубы на костях врагов немилостивых, врагов лютых, терзавших русскую землю и русских людей, не князь, а государь всея Руси! Перед государем всея Руси, перед царем русским ныне я преклоняю колена!

Дмитрий шагнул к Боброку, поднял под руки воеводу.

— Поверь, государь, свершилось! — продолжал Боброк.— Отныне Орда никогда не выйдет в поле против тебя и против твоих детей и внуков! Разум победил дикость!

— Братья мои! — ответил Дмитрий срывающимся голосом.— Князья, люди русские, славу вам в Москве будут петь. Ныне исполним долг перед нашими братьями, для коих наступила жизнь вечная! Пусть каждый похоронит ближнего своего, да не будет поругания братьям нашим! Ныне, не мешкая, надо поднять раненых и изъязвленных, перевязать их раны и утишить страдания.

Солнце падало за Непрядвой.

Над Доном и Непрядвой, над Смолкой и Дубиком опускалась тишина. На холмах взметнулись языки сигнальных костров, они подымались на всем пути от Дона к Оке, откликнулись сигнальные огни костров ударами колоколов на коломенских звонницах, к ночи докатился колокольный звон до Москвы, победный, торжественный звон. Разбудил Москву и покатился далее по воздушным путям, прямым, как полет стрелы.

Воистину, переходил Дон и ставил русское войско на пути Мамаева нашествия великий князь владимирский, а трубил победу над врагом, давним и немилостивым, государь всея Руси, ибо с этой Победы взяла начало российская государственность, взяло начало русское Возрождение. Русский народ обрел уверенность в своих жизненных и творческих силах, началось великое собирание русских земель вокруг Москвы в жестоком противоборстве с теми, кто растащил их под свои короны после Батыева разгрома.

С той далекой поры повелось: в лихую годину для Российского государства, русские люди обращались к памяти о Куликовской победе, черпая в памяти о ней силы для противостояния вражеским нашествиям, обращаясь к примеру вершителей Куликовской битвы Дмитрия Донского, Сергия Радонежского, митрополита Алексея, воеводы Дмитрия Боброка волынского, витязей Пересвета и Осляби.

Так было сто лет спустя, когда последний хан золотой Орды Ахмат поднял свои несметные орды в нашествие на Москву Ивана III, чем ускорил распад ордынского грабительского государства, так было в смутное время, когда римско-католическая интервенция во главе с польским королем Сигизмундом овладела Москвой, разорила многие города и разбилась о противостояние Троицкого Сергиева монастыря. Поднимая русские войска на отражение вторжения шведов, Петр Первый шел на поклон к усыпальнице Сергия. Жива была память о Коликовской победе и у тех русских солдат, что встретили Наполеона на Бородинском поле.

В ноябре сорок первого года и Сталин вспомнил о Дмитрии Донском, призывая солдат Красной Армии быть достойными великих предков. Вспомнил в лихое время, когда враг немилостивый, жестокости несравнимой в обозримом для истории человечества времени, рвался к воротам Москвы и гремел уже у ее порога. Поздно вспомнил...

С семнадцатого года, с той поры как идеологические фанатики, которым чуждо чувство любви к Отчизне, к русскому народу, чуждо чувство гуманности, захватили право истреблять народную память, Дмитрий Донской, Сергий Радонежский, Пересвет и Ослябя были преданы остракизму, народный подвиг подвергался насмешкам.