Андрей Марченко - Письмо никому

— Ну и кому оно надо было?

— Хорошее ведро — всегда в хозяйстве пригодится. Я же не знаю, кто это был.

Только со спины и видел. Ведра, конечно, жаль… Пробовал участковому жаловаться — тот только смеется. Мол, начнут воровать ведра в крупных размерах, тогда среагируем.

Участковый, действительно, имел право посмеяться. Но покупка нового ведра могла пробить в бюджете старика брешь.

— А ведь ведро-то опознаю! Оно у меня приметное! — все запальчивей грозился в сторону окна кому-то старик.

— Да не беспокойтесь вы так… Найдем вам другое ведро, — возразил Антон.

Где именно и как, он сам не знал. Но надо же было что-то сказать.

Старик Экзархо, вероятно, страдал от одиночества. Чай он почти не пил, зато все время что-то рассказывал почтальону. И когда тот все-таки засобирался, не хотел его отпускать. Грозил налить еще чашку чая, отсыпать пряников.

Но Антон все же постарался уйти.

— Ну, если вдруг мое ведро увидите, — наставлял его на пороге старик, — дайте знать. Такое оно эмалированное, с ручкой проволочной.

Но затем переходил на шепот и доверительно сообщал:

— А если и не мое, не эмалированное… Ты эта… Все равно мне тащи… Без ведра — оно неважно. А я тебе пряников отсыплю.

Несмотря на голод, дешевые мятные пряники были противны Антону.

Он думал — еще месяц до следующей пенсии, до следующего визита к старику. За месяц что-то случится — то ли старик забудет про ведро, то ли помрет, то ли он уволится с почтальонской должности.

В любом случае — о ведре им больше не разговаривать.

В этом он сильно ошибался…

После того, как положенная почта была разнесена, Антон прошелся по магазинам. Традиционно пенсионеры давали почтальону за полученную пенсию червонец денег. И эти неучтенные деньги грели сердце, их хотелось срочно потратить. Зайдя в парфюмерный отдел, посмотрел, сколько стоят лезвия на бритву… Пришла мысль, что дешевле отпустить бороду… В самом деле — ему с пенсионерами не целоваться. А с бородой будто теплей.

Впрочем, лезвия ему в любом случае нужны были не сильно. Все равно его бородка была пренебрежимо мала. Росла она тогда с такой скоростью, что для того чтоб она начала согревать, должно было пройти лет двести. Антон скоблил бородку исключительно для самоутверждения.

Так ничего и не купив, Антон вернулся на почту.

В помещении почты, что размещалась в торце пятиэтажного дома, было холодно. Батареи грели, но казенного тепла на всех не хватало. В отместку за холод почтальоны не экономили, казенное же электричество. Постоянно горела печка, на которой, согласно регламенту, требовалось растапливать сургуч.

Не таясь горела спираль иной печки, более тяжелой, древней, вероятно, более древней, чем это отделение связи. Ибо никто не мог сказать, откуда эта печь взялась, кто ее принес.

На этой печке грели бесконечные чайники, разогревали обеды, от спирали прикуривали, роняя серый пепел дешевых папирос на ржавое основание печки.

Здесь все было дешевым — папиросы, чай, еда. Да и люди здесь сходились не то, чтобы плохие, просто многими забытые.

Платили здесь откровенно мало, оттого народ сюда не шел. Были какие-то старушки-почтальонки, кои, вероятно, помнили, как захватывали почту и телеграф в Октябрьскую революцию…

Люди постоянно приходили и уходили — как в долгосрочном, так и сиюминутном значении. В первом случае, переходили на новую работу, во втором — разносили кипы газет, телеграммы срочные и не очень.

Из-за постоянной ротации почтмейстер уже не старался запоминать фамилии:

— Эй, Гондурасов… — звал он иного почтальона, — который час?

— Гондусов моя фамилия… — отвечал почтальон возраста неопределенного и примерно таких же склонностей.

— Ты тут эта… К словам не придирайся.

Тот показывал на древний хронометр, который висел в аккурат над головой почтмейстера.

— Без восьми минут перерыв.

В перерыв на печку ставили большой и важный чайник — такой же старый, как и печь. Он касался спирали, бил электричеством каждого, кто пытался взять его голыми руками. Рядом грелись баночки с обедами тех, кто здесь работал. У женщин обед был основательным, мужчины питались скромней: тормозки собранные женами, или же серый холостяцкий рыбкин суп.

Обеда у Антона не было, он пил совершенно жуткий кофейный напиток — даже не кофе.

— Кофе вот… Растворимое, — тушуясь, угощал он сотрудников.

— А если не секрет, чем именно оно растворимое? — спрашивал все тот же Гондусов.

— Серной кислотой?

— Кипятком…

— Да нет, кипятком пробовал — не помогает. Растворял его, растворял… Кофе не тонет. Липнет в зубах.

— Две вещи не люблю: свою работу и кофе, — говорил почтмейстер.

Но от кофейного напитка не отказывался, да и работу бросать пока не собирался.

Где-то после полудня луч света проникал в окна почтового отделения — солнце появлялось в проеме меж домами, но светило недолго, часа через два закатываясь за угол иной многоэтажки. Летом, вероятно, здесь не было и того, деревья, что росли вокруг дома, почти ничего не оставляли для обитателей почтового отделения.

Потом снова начиналась работа. Опять бесконечные тюки с почтой, обход почтовых ящиков, к металлу которых примерзают руки. А в них-то почти писем и нет — всякий мусор. То окурки, брошенные из хулиганства, или письма Деду Морозу, хотя Новый Год вот только отгремел, даже похмелья не осталось…

Глядя на кругооборот бумаги, Антон как-то сказал почтмейстеру:

— Все же пройдет время, и каюк почтам будет.

— Это из-за чего? — возмутился тут же начальник отделения связи.

— Да электронная почта вытеснит. Интернет всякий. Зачем писать письма от руки, если можно напечатать и послать через компьютер. Быстрей и дешевле.

— Глупости ты говоришь. Без работы не останемся. Военкомат, по-твоему, повестки будет рассылать по компьютеру? Или пенсионер как пенсию получит? Скажем, или вот посылочку как без нас передать?

— Насчет военкомата не знаю. Но вместо посылки можно деньги перевести — нынче везде и все продается. Это и пенсии касается — зарплату выплачивают через банкоматы…

— И все равно — дурак ты… Разве письмо твое электрическое…

— Электронное…

— Неважно. Разве оно заменит бумажное? Почерк человека — это ведь характер, это сам человек. Опять же — ты держишь в руках то, что держал человек за сотни километров, за тысячи. Нет, молодежь, нету у вас романтики ни на копейку.

Есть ли что горше, чем одиночество почтальона? Каково это — разнести сотни писем и телеграмм, но не получить ни единого самому? Читать адреса: страны, города, в которых ты не был никогда. Думать, что заключено в толстых постпакетах. Прикасаться к обертке чужих судеб, чужой любви, но лишь предполагать, что там внутри. Быть, сам того не зная, гонцом с дурными вестями. Не получить ни капли от чужой радости?