Виктор Смирнов - Милосердие палача

У монастыря они остановились, и полковник настоял на том, чтобы они здесь перекусили. Он уверял Наташу, что она чрезвычайно бледна и при всей своей «примечательной внешности» (он потупился и поискал нужные, необидные слова) слегка худовата и, видно, жизнь ей дается непросто. В монастыре, много раз грабленном, начиная с лета семнадцатого, когда Керенский выпустил из тюрем уголовников, все же теперь был кое-как восстановлен некогда знаменитый своими не только постными, но и скоромными блюдами, ресторан для заезжих.

Настойчивый Барсук попросил официанта покормить вкусно и обильно, и Наташа весьма забавлялась тем, как перед рыбным блюдом – кефалью в тесте – полковник перекладывал из руки в руку нож и вилку, стараясь вспомнить правила хорошего тона.

Наташа решила, что ей пора хоть на короткое время сбросить с себя роль строгого экскурсовода и с сочувствием спросила:

– Что у вас с рукой? Ранение, да? Пожалуйста, не мучайтесь, ешьте так, как удобно вашим пальцам…

Он просто расцвел от такого внимания.

Нашлась в монастырском ресторане и бутылочка белого вина, легкого, чудом сохраненного с довоенных времен, с прекрасным букетом, напоминающим о днях иных. Недзвецкий, по привычке, нащупал в кармане тряпицу с кольцом. Он не расставался с изумрудом все годы войны. Память о доме, о близких превратилась в талисман. Но если будет нужно для любимой женщины…

Наташа оценила то, с какой смелостью распоряжался ясноглазый в ресторане: ведь наверняка всего месячного офицерского жалованья ему едва должно было хватить на обед и извозчика. Ей стало совсем хорошо от осознания этого нового мужского подвига.

От монастыря они направились знакомой Наташе тропой к Мраморной балке, в сторону Балаклавы. Тропа начиналась от колокольни и вела дальше над краем обрыва, где идти можно было только по одному. Полковник зашагал, приволакивая ногу, впереди, и Наташа ощутила беспокойство за него и даже тревогу: как бы не оступился, не упал со скалы.

Как только они спустились на первую же площадку, откуда открывался весь обрыв, Наташа вспомнила о своих обязанностях экскурсовода.

– Посмотрите наверх! – звонко сказала она и указала пальчиком на край обрыва, оказавшийся высоко-высоко над головой. – Вот вам пласт из известняка типичного сарматского яруса, помните, я вам говорила в музее. Это молодой слой… Под ним, видите, слой постарше. Это так называемый нуммулитовый ярус. А еще ниже, вон та черная порода, – это пласт еще более старый – кварцевый трахит. Этот уже близок юрскому периоду, ему свыше ста миллионов лет, он помнит ящеров. Может, сюда прилетали крылатые ящеры птеродактили и садились вон на те обломки скал, которые вы видите там, в море…

– Как интересно! – сказал Барсук-Недзвецкий, не отрывая глаз от Наташи.

Потом они прошли в собственно Мраморную балку, где, как сказала Наташа, еще во времена древних греков добывали камень для построек. Это была как бы впадина, очень глубокая, рассеченная на несколько искусственных ущелий, местами поросшая такой густой зеленью, что тропка совершенно исчезала и ее приходилось нащупывать ногами.

Наконец они оказались на дне балки. Отсюда были видны обломки скал самых причудливых видов, уходящих в море сначала как бы на ступню, далее – по колено. С вершины одной из скал сорвался и недовольно что-то проклекотал орел.

– Здесь страшновато, – прошептала Наташа. – Эти каменные фигуры, орлы…

– Да, конечно, – согласился Барсук, но по тону его голоса было ясно, что он просто поддерживает светский разговор. Страшно полковнику, похоже, нигде не было. Он нагнулся, подобрал лежащий на тропе металлический осколок, слегка выпуклый и с одной стороны отполированный.

– Морская артиллерия, – сказал он. – Похоже, калибр триста пять. Целый дредноут палил.

– Балка одно время была мишенью для кораблей, – объяснила Наташа.

– Ничего себе мишень! – фыркнул полковник. – А ты попади с одного выстрела в амбразуру пятнадцать на тридцать – вот это мишень. Да для этого трехдюймовку пехом подкати на сто шагов…

Наташа мало что поняла из этой фразы, кроме того, что Мраморную балку считать мишенью может только неопытный артиллерист… Они подошли к месту, где возвышалась стосаженная отвесная мраморная скала.

– Это – «Скала чудесного эха», – улыбнулась Наташа. – Видите, я уже про чудеса, а не про науку. Если вы отойдете во-он туда, за тот обломок, поросший дроком, где вас и видно не будет, и там заговорите, то я буду отчетливо слышать каждое ваше слово, даже если шепотом…

– Не может быть! – удивился Барсук-Недзвецкий.

– Да! Вы будете слышать меня, я – вас. Такой акустики больше нигде не встретите. Сколько там чудес света? Семь? Так это восьмое. Это эффект мрамора, наклона скалы и присутствия моря.

– Можно попробовать? – спросил полковник.

Он ушел на другой край балки, так что едва был виден на сером фоне.

– Вы меня слышите? – тихо, заговорщически спросила Наташа. Она физически ощутила, как ее голос полетел куда-то вдаль, словно бы извилистой линией, змейкой, то касаясь мраморной стены, то отдаляясь и звеня по пути странным серебристым эхом, как звенит серебряная монетка, покатившаяся по каменному полу.

– Я вас слышу, Наташа, – прилетела ответная монетка, проскакав по стене.

Потом наступило молчание.

– Говорите же что-нибудь, полковник, – попросила Наташа. – Найдите тему… например про артиллерию…

После паузы, в которой ощущалась нерешительность, вновь полился серебряный ручеек. Право, его ли это был голос?

– Я не полковник, – услышала Наташа шепот. – Я Владислав, недоучившийся студент. Забудем о полковниках… Наташа, я увидел вас всего лишь шесть дней назад… еще через три дня мне уезжать на фронт. Я понял, что люблю вас… так люблю, как будто всю жизнь ждал этой любви, как будто ради нее я прошел все, что довелось пройти… через шесть лет непрерывной войны… лежа в госпиталях, я мечтал о девушке, о любви, и только теперь я понял, что это были мечты о вас… только о вас… В вас столько красоты, столько такта, ума, столько решительности и столько женственности, что… я не знаю, кого бы даже мог сравнить с вами…

Наташа закрыла глаза. Если бы этот молодой человек объяснялся ей, как обычно объясняются, глядя в глаза, она, пожалуй, прервала бы его. Ей, конечно, было бы приятно объяснение, но одновременно она ощущала бы неловкость уже от всего того, что следует за объяснением: возможного ответного признания или отказа. Но сейчас это был не его голос: это говорила скала, море, небо, орел, летающий над балкой, седая древность всех этих мест, ей объяснялись тысячи молодых людей, что уже давно состарились, умерли, исчезли из человеческой памяти, но все еще жили в звуках, в словах, которые сохранила «скала чудесного эха».