Игорь Болгарин - Миссия в Париже

Но вот за дверью обнадеживающе прогремели запоры, прозвенела цепочка.

– Да побыстрее, ваше превосхо… – нетерпеливо поторопил хозяина квартиры Бушкин. Но оборвал себя на полуслове, словно на мгновенье потерял над собой контроль и сгоряча брякнул в коридоре то, что в окружении чужих дверей нельзя было произносить.

Наконец, дверь открылась, и они нырнули в прихожую. Старцев встретил их в каком-то немыслимом зеленом мундире времен войны с Наполеоном.

– Здравствуйте, господа! – поприветствовал он ночных гостей и тут же добродушно их отругал: – Уж в который раз предупреждаю: к подъезду не подъезжать. Пешочком бы! Поодиночке! Вдоль стеночек! Да с оглядцем! Береженого, как говорится…

– Прошу прощения, ваше превосходительство. Больше не повторится, – стал виновато оправдываться Кольцов и обернулся к Алехину: – Подпоручик, прошу представиться его превосходительству!

Все еще не отошедший от переживаний, связанных с побегом из тюрьмы, подпоручик тем не менее весь как-то подобрался, вытянулся и даже попытался лихо прищелкнуть каблуками. Но из этого ничего не получилось, ботинки были старые и истоптанные. А его собственные новые сапоги у него отобрали махновцы.

– Подпоручик Алехин, Корниловская пехотная дивизия! – четко отрапортовал он.

– Кто командир?

– Генерал-майор Скоблин, ваше превосходительство.

Иван Платонович вспомнил. В Харькове Скоблина хорошо запомнили во времена пребывания в городе Ставки Добровольческой армии. Но прославился он не ратными подвигами, а главным образом тем, что был женат на известной и очень популярной в те дни певице Плевицкой, да еще своими шумными широкими загулами, которые иногда посещал даже командующий.

Собственно, это и все, что Иван Платонович знал о Скоблине. Но, по условиям их сегодняшней игры, он – опытный отставной генерал, не мог не знать Скоблина, кем он командовал и чем прославился.

– Ну как же! Знавал Николая Владимировича, – сказал Старцев. – Очень четкий генерал. И милейший человек.

Подпоручик все еще никак не мог до конца прийти в себя. У него стала возникать ничем не объяснимая подозрительность. Побег прошел на редкость гладко, даже слишком. Без всяких серьезных неожиданностей и осложнений. К тому же этот успех был оплачен кровью четырех или пяти человек. Но почему они так рисковали ради него? Что в нем такого? Может, они приняли его за кого-то другого?

И все же двое его спасителей определенно все больше и больше ему нравились. Особенно тот, что допрашивал его в тюремной камере. Алехин определил по выправке, что это кадровый российский офицер. Они называют его капитаном. Нет, он не может принадлежать к красному лагерю, к тем людям, которые допрашивали его в самом начале, когда его поместили в эту тюрьму. А как тонко подал этот капитан ему едва заметные знаки, сообщая о том, что он «свой» и предупреждая об осторожности. Алехин даже не сразу поверил, что такое может быть, что ему придут на помощь.

И вот – свершилось. Он – на свободе. На относительной пока свободе. Сколько еще сил, умения и хитрости придется приложить, чтобы снова не оказаться в руках чекистов и пробиться к своим! Или домой! Такой вариант он тоже не исключал после того, как попал в плен и втайне рассчитывал на побег или на какое-то иное счастливое освобождение.

И все же он продолжал ко всему подозрительно присматриваться, все анализировать. И эта проклятая осторожность не позволяла ему до конца прийти в себя.

Иван Платонович тоже отметил беспокойный взгляд подпоручика, его зажатость и понял, что он все еще никак не может поверить в счастье своего освобождения и пытается найти во всем логику. А логики, действительно, не было. Кому он был нужен, этот белогвардейский подпоручик, за освобождение которого заплачена такая немалая цена: отчаянное нападение на тюрьму и несколько убитых.

Но Кольцову не давали покоя три всадника в глубоком нашем тылу, в местах, где все еще продолжали бродить банды – осколки разбитой армии Симона Петлюры, и эти две загадочные одинаковые ладанки. За всем этим Кольцову мерещился какой-то заговор.

Иван Платонович придерживался иной точки зрения. Он считал, что, скорее всего, те трое всадников действительно могли быть просто дезертирами, и не исключено, что они и в самом деле выехали на охоту. Если не на охоту на кабанов, то на зайцев. Время голодное. А с ладанками и того проще: какая-нибудь ничего не значащая игра бывших романтических студиосов, начитавшихся бесталанных сочинений о тайных обществах, шпионаже, паролях.

Кольцов же считал, что здесь скрывается что-то более серьезное. Во всяком случае, эти две ладанки и три всадника, один из которых был пленен махновцами, тревожили воображение Кольцова.

Иван Платонович привык считаться с точкой зрения Кольцова еще со времени их совместной работе в подполье. Подчинился ему и на этот раз и добросовестно исполнял определенную ему роль генерала.

Ласково, насколько он только мог, Иван Платонович посмотрел на подпоручика и нарочито сердито его успокоил:

– Что вы никак не можете расслабиться. Успокойтесь! Все ваши неприятности уже позади. Вы – среди своих. А дня через три-четыре постараемся переправить вас в район Рубановки-Серогоз. По нашим сведениям, где-то там находится ваша дивизия.

– Нет-нет, ваше превосходительство! Мне надо туда. Я обязан вернуться обратно к своим. Но простите. Я просто… – подпоручик замялся. – Просто я не имею права ничего говорить об этом. И не просите!

– Не говорите, если считаете это тайной, – с некоторым безразличием в голосе сказал Старцев и, обернувшись к Кольцову и Бушкину, похвалил Алехина: – Славный малый! Пока есть такие, я за Россию спокоен.

Они перешли в гостиную, в ближнем углу которой тихим спокойным светом теплились лампадка. Хозяева, все трое, перекрестились перед образами, и это тоже очень понравилось Алехину. Он, наконец, понял: его подозрительность беспочвенна.

В центре гостиной был накрыт стол. На большом блюде горкой высился отварной картофель, а рядом с ним, на тарелке – очищенная вобла. Возле каждого прибора лежали по ломтику черного хлеба. Скромный стол был, однако, украшен изящными хрустальными бокалами.

Бушкин на мгновение исчез в соседней комнате и появился с красивой высокой бутылкой в руках.

– Неужели коньяк? – спросил Кольцов.

– Иное не пьем! – ответил Бушкин.

– Шустовский?

– Именно.

– Самый настоящий, – подтвердил Старцев. – Берег для какого-то очень торжественного случая. Полагаю, сегодняшнюю ночь можно отнести к таким. Насколько я помню, этот наш юноша – двадцать четвертый.

– Ошибаетесь, ваше превосходительство. Двадцать пятый, – поправил Старцева Бушкин и уточнил: – Я был двадцать второй. Потом те двое барбиевских казачков. Подпоручик – двадцать пятый.