Иван Алексеев - Завтрашний взрыв

Степа вот уже который час методично объезжал улицу за улицей в московских посадах. Он обращался к редким прохожим с одним и тем же вопросом: не видели ли они молодца в красной рубахе с девицей на гнедом коне? Если улица была безлюдна, Степа решительно стучал рукоятью сабли в ставни или в калитки, вновь и вновь повторяя свой вопрос. Кольчуга и блестящие латы поверх темной строгой одежды монастырского трудника, большая сабля и привычно-властный тон мгновенно внушали собеседникам должное почтение и способствовали правдивым ответам. Поэтому Степа сумел отследить путь разыскиваемых им лиц почти до самого Китай-города. Но потом он потерял след. С наступлением темноты с улиц исчезли все прохожие, а на стук ему уже никто не отворял, предпочитая или вообще никак не реагировать, или же вести диалог через закрытые ворота. Толку от таких расспросов было мало. Да и некоторые расспрашиваемые вполне резонно отвечали, что разглядеть кого-то в сумраке ночи им при всем желании было бы затруднительно. Стражник вскоре вынужден был признать, что враг ушел от него. Степа остановил коня, опустил поводья и задумался. До сего момента он объезжал стороной хорошо знакомые ему заставы московской стражи, не желая встречаться со своими бывшими товарищами, которые считали его умершим или даже предателем. Но сейчас у него не было другого выхода, и Степа, пришпорив коня, решительно направил его к ближайшей заставе.

На небольшой площади, в том самом месте, где и раньше, стояли рогатки, перегораживающие въезд на одну из широких торговых улиц. За рогатками горели костры, отблески которых время от времени выхватывали из темноты караульных с пищалями и секирами на плечах. Степа выехал из переулка на освещенное пространство и остановился, не дожидаясь окрика «Стой! Кто идет?». Но окрик все же последовал.

— Стой! Кто идет?

Голос был звонкий, молодой и незнакомый. Наверняка кто-то из новеньких. «Может, мне не стоит представляться? Вдруг не узнают?» — подумал было Степа, но тут же отбросил эту мысль и, как вскоре выяснилось, совершенно правильно сделал.

— Монастырский ополченец, ратник сторожевого полка, бывший московский плотницкой слободки стражник Степан!

За кострами воцарилось гробовое молчание. Но через некоторое время, показавшееся Степе мучительно долгим, уже другой голос, по-видимому принадлежавший начальнику заставы, произнес неуверенно:

— Ты с того света что ль, страж Степан?

Степа не мог видеть этого в темноте, но был уверен, что говорящий непрерывно крестится, оберегая себя от нечистой силы. Он вдруг вспомнил, как его самого всего год назад обуял суеверный ужас при встрече с братом, которого все считали умершим. Степа смог прийти в себя лишь после того, как брат перекрестился на образа. Тронув поводья, он подъехал ближе к линии костров, снял шапку и не спеша осенил себя широким крестным знамением.

— Ну что, Елистрат, — обратился Степа к начальнику караула, которого узнал по голосу, — видишь теперь, что я явился во плоти Божьим промыслом, а не из могилы поднят лукавством диавольским?

Караульные вздохнули с облегчением, отодвинули одну из рогаток:

— Коли так, проходи, Степан Пантелеевич!

Степа спешился, взял коня под уздцы, чтобы не шарахнулся от пламени, прошел за линию костров, на заставу. Они с Елистратом обнялись не то чтобы уж очень горячо, но вполне по-дружески.

— Ну, садись, Степа. — Елистрат гостеприимным жестом указал на бревно возле коновязи. — Рассказывай, что с тобой приключилось?

— Да ведь рассиживать-то мне недосуг, — покачал головой Степан. — Я к вам по делу срочному. Я теперь — трудник монастырский, ополченец в сторожевом полку. И случилось так, что в ряды ополчения нашего затесался ордынский лазутчик. Мне игумен поручил розыск учинить по старой памяти да сорвать личину с того лазутчика. И только я его было уличил сегодня вечером, как он убег. Подался из полка сюда, в московские посады. Я за ним погнался, да вот след-то и потерял в темноте. Выручайте, братцы, поднимайте на злодея всю стражу московскую. Чую я, что он опасен и для войска, и для стольного града не менее, чем ордынский тумен! Называет он себя сейчас Чеканом, но настоящее имя ему Кудеяр Тишенков.

И Степа описал приметы лазутчика, но начальник караула не двинулся с места, а продолжал сидеть в угрюмом молчании.

— Что с тобой, Елистрат? Почему не отправляешь гонцов на соседние заставы? Аль тебе дела нет до ордынских лазутчиков?!

— Понимаешь, Степа, я ж о твоем воскрешении да и о просьбе должен перво-наперво доложить начальнику нашему, Коробею, али дьяку Якушке, — наконец произнес начальник караула, словно нехотя.

— Ну, так и что из этого? — нетерпеливо воскликнул Степа.

— Как что? — удивился Елистрат. — Хотя, конечно, ты ж умершим был… То есть… Ну, в общем, если ты не знаешь, то я тебе скажу. Коробей и дьяк объявили всей страже московской, что ты, дескать, продался разбойникам, атаманам Чуме да Хлопуне, вместе с ними честной народ грабил и убивал по ночам, и за то тебе государевы опричники учинили позорную казнь.

У Степы закачалась земля под ногами, в ушах зазвенело, как от сильного удара. Он чуть не упал, но затем резко выпрямился, вскочил на ноги.

— Только мы, старые стражники, в это не поверили! — поспешной скороговоркой выпалил Елистрат, а затем, после короткой паузы, добавил извиняющимся тоном: — Но сам понимаешь, начальство все-таки…

— Ладно, Елистрат, я все понял, — бесцветным голосом с трудом выговорил Степа. — Спасибо, что хоть меня не вяжешь да в острог не волочешь.

— Ты езжай, Степа, в свое ополчение монастырское. Вот отобьем врага от Москвы с Божьей помощью, а там, глядишь, и будет всем милость государева: и острожников выпустят, и разбойников простят, кои встали грудью за отечество, — с деланным воодушевлением произнес Елистрат. — А приметы мы запомнили. И не сумлевайся. Коль встретим злодея, тотчас повяжем, от нас не уйдет!

Степа молча кивнул в ответ, вскочил на коня и погнал его рысью по темным улочкам, сам не зная куда.

Джоана предложила Катьке вдвоем проводить Михася перед рассветом к месту дислокации их десятка, воспользовавшись для этой цели одним из возков, стоявшим в полной готовности во дворе усадьбы, который Джоана по привычке именовала каретой. Михась начал было отнекиваться, что, дескать, негоже ему, строевому бойцу, являться на службу не верхом, а в какой-то там карете. Но Джоана, не дав ему договорить, заявила привычно-повелительным тоном, вполне подобающим владетельной леди, что, во-первых, ни одним военным уставом, ни русским, ни английским, это не запрещается, а во-вторых, они проводят его не до самых ворот Кремля, а лишь до конца ближайшей улицы, на которой Михась пересядет в седло и предстанет перед товарищами во всей красе. Михась вынужден был согласиться, и они направились к пресловутой карете.