Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

— Ей-богу, мне кажется, что он отправится на тот свет раньше меня, — он очень изменился.

Но тут кардинал сильно закашлялся; он часто ощущал в груди острую, упорную боль; при этом зловещем признаке он поднес платок к губам и отнял его окровавленным; он незаметно бросил платок под стол и строго посмотрел вокруг, как бы для того, чтобы пресечь всякое беспокойство.

Людовик XIII, безразличный ко всему на свете, стал расставлять фигуры для следующей партии своей исхудалой трясущейся рукой. Эти двое умирающих словно бросали жребий, чтобы, узнать, когда наступит их последний час.

В эту минуту пробило полночь. Король поднял голову:

— Гм, гм, ровно двенадцать часов тому назад господин обер-шталмейстер, наш любезный друг, провел прескверную минуту, — холодно сказал он.

В ответ на эти слова рядом с ним раздался пронзительный крик; он содрогнулся и отпрянул в сторону, опрокинув шахматный стол. Мария Мантуанская лежала без чувств на руках королевы; Анна Австрийская вся в слезах сказала на ухо королю:

— Вы беспощадны, государь!

И она принялась по-матерински ухаживать за юной принцессой, вокруг которой теснились придворные дамы. Мария пришла в себя, но лишь для того, чтобы лить нескончаемые потоки слез. Как только она открыла глаза, Анна Австрийская сказал ей:

— Увы, это правда, бедное дитя мое, — вы польская королева.

Нередко случалось, что те же события, которые исторгали слезы в королевских дворцах, вызывали ликование за их стенами; ибо, по мнению народа, радость неизменно сопутствует празднествам. Пять дней длились увеселения в честь приезда министра, и каждый вечер под окнами кардинальского дворца и Лувра толпились парижане, — видно, последние смуты привили им вкус к общественной жизни; они бродили по улицам, присматриваясь ко всему с оскорбительным и даже враждебным любопытством, и то шествовали молчаливыми рядами, то беспричинно хохотали или улюлюкали. Ватаги молодых людей дрались на перекрестках или плясали на площадях, как бы выражая этим надежду на новые развлечения и безрассудную радость, при виде которой сжималось сердце. Следует заметить, что унылая тишина царила именно в тех местах, которые, по приказанию министра, были отведены для народных гуляний, и что люди презрительно проходили мимо освещенного фасада его дворца. Если здесь и раздавались возгласы, то лишь для того, чтобы насмешливо прочесть и перечесть надписи, которыми безвестные писаки снабдили в пылу глупого угодничества портрет кардинала-герцога. Один из этих портретов даже охраняла стража, но все же кто-то ухитрялся издали бросать в него каменья. Кардинал был изображен на нем в форме генералиссимуса и в шлеме, осененном лаврами. Внизу имелась следующая надпись:

Однако эти прекрасные слова не могли убедить народ в том, что он счастлив; ив самом деле, он не больше любил кардинала, чем бога Марса, но участвовал в его празднествах, видя в них предлог для беспорядков. Весь Париж был в волнении; длиннобородые мужчины несли факелы, кувшины, полные вина, и оловянные стаканы, которыми они громко чокались, и, держась за руки, пели в унисон резкими, грубыми голосами старинную песню Лиги:

Жуткие толпища, оравшие во все горло эту песню, прошли по набережным к Новому мосту, отбрасывая к стенам высоких домов редких прохожих, которых привлекло на улицу любопытство. Двое молодых людей, закутанных в плащи, столкнулись в этой сутолоке и тут же узнали друг друга при свете факела, который горел у подножия недавно воздвигнутого памятника Генриху IV.

— Итак, вы снова в Париже, сударь? — спросил Корнель у Мильтона. — А я-то думал, вы в Лондоне

— Слышите, сударь, что поет народ? Слышите? Что за ужасный припев:

— Это еще что, сударь, вы прислушайтесь к их разговорам.

— Парламентов больше нет, вельмож тоже нет, — говорил какой-то мужчина, — давайте плясать, теперь мы хозяева; старикашка кардинал скоро окочурится, останется лишь король да мы.

— Вы только послушайте, что говорит этот мерзавец! — продолжал Корнель. — Этим все сказано, вся наша эпоха — в этих словах.

— Неужели это дело рук вашего министра, которого у вас и даже у других народов называют великим? Не могу понять этого человека.

— Погодите, я все вам объясню, — ответил Корнель, — но выслушайте сначала последние строки письма, которое я получил сегодня; Станем поближе к фонарю, у статуи покойного короля. Мы сейчас одни, толпа отхлынула, слушайте:

Из-за оплошности, которая, препятствует порой осуществлению самых благородных предприятий, нам не удалось спасти господ де Сен-Мара и де Ту. Следовало бы подумать, что, подготовленные к смерти долгим раздумием, они отвергнут нашу помощь; но такая мысль не пришла в голову ни одному из нас; мы слишком торопились их спасти и посему совершили еще одну ошибку, а именно рассеялись в толпе, чем лишили себя возможности принять внезапное решение. На горе свое, я стоял у самого эшафота и видел, как подошли к его подножью несчастные наши друзья, поддерживая бедного аббата Кийе, которому суждено было видеть смерть своего воспитанника, при рождении коего он присутствовал. Он рыдал, и сил его доставало лишь на то, чтобы лобызать руки обоих друзей. Мы все шагнули вперед, готовясь броситься на стражников, едва только последует условный сигнал; но тут я с болью увидел, что господин де Сен-Мар с небрежением бросил шляпу далеко от себя. Между тем наши приготовления заметили, и католонская стража, охранявшая эшафот, была удвоена. Я ничего более не видел, но слышал плач. После трижды повторенных, как то подобает, звуков трубы повытчик лионского суда, сидевший в седле неподалеку от эшафота, прочитал смертный приговор, который ни тот, ни другой не стали слушать. Гсподин де Ту сказал господину де Сен-Мару:

— Кто же из нас умрет первым, дорогой друг? Помните ли вы о святом Гервасии и о святом Протасии?

— Будет так, как вы сочтете нужным, — молвил Сен-Мар.

Второй духовник, возвысив голос, сказал г-ну де Ту:

— Вы — старший.

— Истинно, так, — сказал господин де Ту и, обратившись к господину обер-шталмейстеру, продолжал: — Вы великодушнее меня, не укажете ли вы мне путь к славе небесной?

— Увы, я открыл вам путь к бездне, — ответствовал Сен-Мар, — но давайте бестрепетно примем смерть, и мы вкусим славу небесную и райское блаженство.