Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

Маршал д'Эстрэ, послы, герцог Ангулемский, герцог д'Алюен (Шомберг), маршал де Шатийон и прочие высшие чины армии и двора окружили кардинала, и каждый с нетерпением ждал, когда кончатся приветственные слова других, чтобы сказать самому, и боялся при этом, как бы кто-нибудь другой не опередил его. предвосхитив тут же сочиненный им мадригал или какую-нибудь иную форму подобострастной лести. Что касается Фабера, то он один удалился в угол палатки и, видимо, не обращал особого внимания на происходящее. Он беседовал с Монтрезором и придворными Гастона Орлеанского, которые все до одного были заклятыми врагами кардинала, ибо, кроме той толпы, которой он избегал, ему больше не с кем было говорить. Будь на месте Фабера человек менее известный, такое поведение показалось бы в высшей степени бестактным; но, как все знали, хоть он и жил при дворе, но был чужд каких бы то ни было интриг; о нем говорили, что, выиграв сражение, он возвращается домой, как королевский конь возвращается с охоты: конь предоставляет собакам ластиться к хозяину и делить между собою добычу, а сам даже не помышляет напомнить о том, что победой в немалой степени обязаны и ему. Итак, буря как будто совсем улеглась и после неистовых утренних волнений наступил приятный покой; в палатке слышались только благоговейный шепот, прерывавшийся счастливым смехом, и громкие уверения в безграничной преданности. Время от времени раздавался голос кардинала, восклицавшего: «Бедная королева! Теперь мы снова увидим ее! Я и не надеялся, что доживу до такого счастья!» Король доверчиво слушал эти возгласы и не скрывал своего удовлетворения.

— Поистине, эта мысль внушена ему свыше,— говорил он.— Добрый кардинал, против которого меня настраивали, заботился о сплочении моей семьи; со дня рождения дофина я не испытывал такой большой радости, как сейчас. Пресвятая дева являет нам свое покровительство.

В это время гвардейский офицер подошел к королю и что-то сказал ему шепотом.

— Курьер из Кельна?— переспросил король.— Пусть подождет у меня в кабинете.— Потом нетерпеливо добавил:— Сейчас иду, иду.

И он один ушел в маленькую четырехугольную палатку, примыкавшую к большой. Там можно было разглядеть молодого курьера с черным пакетом в руках, но как только король вошел в кабинет, за ним опустился занавес.

На кардинале, оставшемся единственным властелином двора, сосредоточилась вся лесть; однако многие заметили, что он принимает ее уже не так самоуверенно, как до сих пор; он несколько раз спросил, который, час, и стал подавать признаки непритворного смущения; его жесткий, тревожный взгляд неоднократно обращался к кабинету: вдруг занавес раздвинулся; король появился один и остановился на пороге. Он был бледнее обычного и весь дрожал; в руках его находился большой конверт с пятью черными печатями.

— Господа, — сказал он громким, но прерывающимся голосом,— королева-мать скончалась в Кёльне, и, быть может, не я первым узнаю об этом,— добавил он, бросив строгий взгляд на кардинала, который стоял невозмутимо.— Но господь всеведущ. Через час — на коней и в атаку! Господа маршалы, прошу следовать за мной.

И он круто повернулся и вместе с военачальниками удалился в кабинет.

Придворные разошлись вслед за министром, а тот удалился, не подавая ни малейшего признака грусти или досады, так же величественно, как появился, с той только разницей, что теперь он чувствовал себя победителем.

В жизни бывают минуты, когда горячо желаешь самых сильных потрясений, чтобы отвлечься от мелких невзгод; бывают дни, когда душа, устав, подобно льву из басни, от беспрестанных нападений мошкары, жаждет более мощного врага и со всей страстью призывает опасности. Сен-Мар находился именно в таком состоянии, которое всегда порождается болезненной чувствительностью и постоянным волнением сердца. Утомившись от бесконечных раздумий о том, насколько благоприятны или неблагоприятны станут для него обстоятельства; утомившись от расчетов и догадок, требовавших напряжения всех сил его ума; тщетно припоминая все, что он в силу своего образования знал о жизни людей, прославившихся своей деятельностью, чтобы сопоставить это с тем положением, в котором он находился; удрученный сожалениями, мечтами, предсказаниями, несбыточными упованиями, опасениями и всем тем воображаемым миром, в котором он пребывал во время своего одинокого пути,— он с облегчением вздохнул, оказавшись в почти столь же бурном реальном мире; от сознания, что он находится перед лицом двух истинных опасностей, кровь в его жилах снова заиграла, и к нему вернулась молодость.

После ночного происшествия в харчевне под Луденом ему никак не удавалось взять себя в руки и преодолеть все те же, любезные ему и вместе с тем тягостные, мысли, и им уже стало овладевать какое-то изнеможение, когда он, к счастью, достиг перпиньянского лагеря и, опять-таки к счастью, согласился на предложение аббата де Гонди, ибо в лице того молодого, рассеянного и грустного незнакомца в трауре, которого дуэлянт в сутане попросил быть его секундантом, читатель, конечно, узнал Сен-Мара.

В качестве добровольца он распорядился разбить свою палатку в том месте лагеря, где расположились многие молодые дворяне, которым надлежало быть представленными королю, а затем служить в качестве адъютантов; он поспешил к себе в палатку; вскоре он уже сидел на коне, с оружием и в латах, соответственно существовавшему тогда обычаю, и без провожатых направлялся к испанскому бастиону, где была назначена встреча. Он оказался там первым и не мог не признать, что место дуэли — зеленая лужайка, скрытая за укреплениями осажденной крепости,— весьма удачно выбрано маленьким аббатом для осуществления его смертоубийственных намерений, ибо никому и в голову бы не пришло, что офицеры отправятся драться под стены осажденного города, к тому же выступ бастиона отделял эту лужайку от французского лагеря и скрывал ее словно огромная ширма. А меры предосторожности были необходимы, ибо в случае огласки дуэли — за удовольствие рискнуть своей жизнью пришлось бы поплатиться не более не менее как головой.

В ожидании друзей и противников Сен-Мар успел хорошо рассмотреть лежавшую перед ним южную окраину Перпиньяна. Он слышал, что осаду собираются начать не здесь, и теперь тщетно старался разгадать план атаки. Между этой, южной, частью города, горами Альбера и Пертюсским перевалом легко было наметить направление атаки и расставить редуты против наименее защищенного места; но ни одного солдата здесь не оказалось; все силы, по-видимому, были сосредоточены на севере от Перпиньяна, в самом недоступном месте, против каменного форта Кастийе, возвышавшегося над воротами Нотр-Дам. Сен-Мар заметил, что до самого подножья испанского бастиона почва с виду болотистая, а в действительности очень твердая; что бастион охраняется с чисто кастильской беспечностью, а между тем защищать его можно только живою силой, ибо стенные зубцы и бойницы разрушены, а четыре пушки, очень крупного калибра, завязли в грунте, и, следовательно, их нельзя будет переместить и направить против армии, которая стремительно ринется к подножию стены.