Владислав Пасечник - Модэ

Зарделся рассвет. Наступил праздник Михрган.

***

Молодые волки почувствовали жизнь снова, сразу всем существом. Ветер раздувал их жалкое тряпье, которое заменяло им одежду. Они сами были этим ветром — холодным и быстрым, как ночное удушье. Вместе с табунами катились они с гор, наводняя долины. Вместе с одичавшими лошадьми они мчались вникуда, утоляя жажду из ледяных ручьев, забывались недолгим сном, и мчались дальше, навстречу зиме, и пес пасуш-хурва бежал следом, оглашая отвесные отроги звонким лаем. Время мчалось теперь вместе с ними, Ашпокай только и успевал замечат, что творится вокруг.

С ними были теперь босоногие мальчишки и девчонки-замарашки, которые сидели на конских спинах уверенно и ловко, как взрослые мужчины. И, как взрослых мужчин, разили их стрелы — и оставались они лежать под горными отрогами, лицом вниз, разбросав срамно руки и ноги. Вэрагна был среди них, грязный, растрепанный, неотличимый от мальчишек-пастухов. Стрелы не доставали его, видно бог Ормазд и вправду хранил молодого бивереспа.

Дня не проходило без сражения — на хвосте у них была вся хушанова свора, хунну, Харга… они дрались с молодыми волками, они дрались между собой — хушановы конокрады не могли понять, кто убил их князя, они бросались и на хунну и на салмовых ватажников с одинаковой яростью.

Две хуннские стрелы угодили Салму в правое плечо, да ухнула еще в бок разбойничья палица. Он теперь дышал тяжело, и на скаку чуть свешивался влево. Скоро лошадь под ним пала и ему пришлось спутать недоуздком другого коня, из табуна.

Ловчий Харга настиг их на отвесном и высоком курумнике. У него почти не осталось воинов, он был уже ранен, и рана его воспалилась. Соша выкрикнул его на бой, сошелся с ним прямо на курумнике и ударом ножа рассек лицо в кровь. Ловчий-колдун свалился с коня, и покатился по курумнику вниз. Соша хотел было броситься следом — снять с врага скальп — но Шак его удержал. Тело Харги упало в реку, поток быстро подхватил его, и ненавистный колдун исчез. В тот же вечер Шак и Соша побратались кровью. Салм посмотрел на Шака недобро, но вслух сказал только: «Пускай побратимы разделят доброе и дурное, — а потом прибавил. — И скверну тоже…».

Горы сделались сизой дымкой вдали, началась равнина, и ветер раздувал рыжие волосы Ашпокая. Теперь он приметил ту бесстыжую, простоволосую из стойбища — она как-то уцелела и была теперь с Атьей. Горит Атьи был привязан к упряжи ее кобылы и это означало, что она теперь его невеста.

«И какая мне от этого обида?» — подумалось Ашпокаю. Обижаться, завидовать Атье нельзя — он брат, они побратались давно, когда еще был Михра. Ашпокай глядел по сторонам, на молодых волков, на караванщиков. Ему вспомнилось видение — темная снеговая туча тянется к земле черным хоботом, к Ашпокаю тянется, к распахнутому его вороту.

«Проклятье с ней, — решил молодой волк. — Пусть как знает, так и живет».

С Вэрагной они простились уже в большой степи. К тому времени даже ватажники перестали в нем узнавать князя, так он был похож на чумазого пастуха. Салм дал ему немного меди, и двух коней в дорогу. Несколько мальчишек из стойбища, да еще двое ватажников согласились поехать с бивереспом.

— Помни, Вэрагна Мобэд, мое добро! — говорил ему на прощание Салм. — Следуй нашей вере, проповедуй ее в Туране и во всех концах земли. Видишь молодых волков? Видишь волков старых? Видишь, что мы одни теперь правы на земле?

— Вижу, — отозвался Вэрагна, не поднимая головы.

— Вот и сохрани нашу волчью волю и нашу правду.

— Все исполню, ашаван, — и Вэрагна поклонился.

— Нет, — вздрогнул Салм, — не ашаван. Я сам себя осквернил. Для тебя осквернил. Но теперь прощай.

Простившись с бивереспом, они повернули к своей вольной стоянке.

«Опять пасти овец, — жаловался Соша на судьбу. — Опять толочь зерно».

Но Ашпокай только улыбался его словам.

Салм умер, когда сошел снег. Впрочем, нет — еще лежал на земле ломкий наст, а между холмов сочились холодные речки, в которых глины было больше чем воды.

Приближение смерти вожака ватажники узнали по его лицу, — прочитали по пустому взгляду и заострившимся, бледным чертам. Никто, кроме Ашпокая, не знал настоящей причины его недуга, и списывали все на раны от хуннских стрел. Даже сам Ашпокай мог только догадываться, что произошло с душой Салма там, в Серой степи. Бактриец стал молчалив и сторонился теперь других всадников. У него открылся кашель, сперва резкий, сухой, потом он стал харкать кровью и с трудом держался на коне. И сразу Салм перестал быть Салмом, он не отдавал уже приказов и не устраивал разбойных вылазок, а все больше лежал в своей хижине, уставившись вымученно в потолок. Молодые волки заскучали, кто-то даже подался вон с зимовника, маленькое войско Салма стало понемногу распадаться.

Тогда Салм в последний раз созвал разбойников в большой круг. Здесь были все — и взрослые и молодь. Бактриец вышел перед ними в одеждах паралата — он редко надевал их теперь — и сказал:

— Вольная степь! Старый волк болен, он скоро сдохнет! Нужен вам новый вожак?

— Нужен! Нужен! — заголосили разбойники.

— Мы до сих пор жили без власти — без паралата, без шаньюя — охотились и грабили, были вольными как степной ветер! — продолжал Салм. — Мы и дальше хотим так жить! Нет над нами царя, нет князей! Молодые волки, Полуденные призраки — так нас зовут те кто нас боится! Так нас зовут хунну! Наша сила — бедняцкая, сиротская. Мы вольные степняки, в том наша правда. Оттого хунну боятся нас.

— Верно! Верно говоришь! Салм наш вожак!

Они снова видели в нем человека, они снова верили ему. Он стоял перед ними, этот старый волк, и они готовы были идти за ним.

Но не это нужно было Салму:

— Ваш вожак теперь — Ашпокай. Когда я уйду, он встанет во главе нашей стаи.

Сказал и сел на землю рядом с мальчишками. Ашпокай поднялся так, чтобы видели все. Разбойники молчали, пытливо вглядываясь в его лицо, совсем еще детское, смешно-конопатое.

Ашпокай поднял над головой белую маску. Солнечный свет просачивался в прорези глаз, сквозь ухмыляющийся зубастый рот, сквозь трещинку на лбу, все смотрели на нее завороженно. Это было лицо древнего бога, бога войны, имя которого — Михра.

Ашпокай надел маску, и разбойники завыли в один голос, и было в их вое много голода и радости, и чувства собственной молодой силы.

Никто и не заметил, как Салм тяжело поднялся с земли и дошел, покачиваясь, до своей хижины. Больше он не вышел из нее. Говорили, что в тот же день у него горлом пошла кровь, и он забылся. Скоро мертвое тело его торопливо вынесли из землянки вон и подняли на самый высокий холм, на гранитный гребень. Четырехглазый пес молча бежал следом за людьми, опустив к земле свирепую морду свою.