Шарль Монселе - Женщины-масонки

В этом сезоне, предназначенном для удовольствий, день начинается поздно, а кончается рано, празднества коротки, и их не сопровождают ни усталость, ни сожаление. Это самое лучшее время для прелестных прогулок, веселых и сентиментальных одновременно. Филипп Бейль и Пандора воспользовались одним из таких чудесных дней, чтобы совершить прогулку по окрестностям Парижа. Один из тех маленьких двухместных экипажей, которые, однако, ничуть не уступают в элегантности каретам и которые далеко превосходят их в скорости, сначала унес их после полудня за Отейль, а потом отвез их сначала в Медон, затем в Сен-Клу и прокатил по дорожкам Виль-д'Аврей. Когда им нравилась местность, они выходили из экипажа и шли пешком; молодая женщина опиралась на руку Филиппа и гуляла, чуть приподняв шелковое платье, чтобы оно не цеплялось за черные мертвые ветки, лежавшие на земле; наслаждением было видеть, как под носками ее ботинок шуршит сухая листва.

Разговор не прекращался ни на миг; оба они были в том возрасте, когда живая и быстро текущая кровь не дает угаснуть череде мимолетных впечатлений; в том счастливом возрасте, когда за словом, слетевшим с уст, легко разглядеть доброту, ум, обаяние, как жемчуг в прозрачной воде. Они говорили о том, что видели, и о том, что любили; их мысли, казалось, смеялись, как и их губы. Такую болтовню, уносимую ветром и похожую на ветер, невозможно ни описать, ни пересказать; она подобна тому кокетливому, неуловимому щебетанию, которое пробегает по партитуре комической оперы. Для таких дуэтов существует только один возраст, только одна пора. Позже мы забываем этот любовный язык, который нельзя выучить, и мы безмерно удивляемся, замечая, что слова иссякают, как и все на свете; еще позже мы уже не умеем разговаривать с женщинами, мы довольствуемся тем, что слушаем их или просто слышим их голоса, и тогда они уже больше удивляют нас, нежели чаруют; мы смотрим на них с улыбкой в то время, как голова наша занята посторонними мыслями…

Пандора никогда еще не выглядела такой юной и такой красивой. А Филипп думал только о текущем мгновении, а текущее мгновение было для него самым полным счастьем. Ему казалось, что человеческая жизнь – это один день, а этот один день – день сегодняшний.

Они пообедали в сторожке парка Марли – так далеко завели их капризы этой прогулки. Из всех королевских парков самым запущенным является парк Марли; после былого великолепия, после былой славы он возвратился в полудикое состояние. Его роскошные деревья, железные прутья между коими уже не образуют аркад, его зеленый театр, поросший густой травой, его фонтан, в который когда-то окунались ножки Марии-Антуанетты и который с тех пор одиноко звенит своими струями, его запущенные лесные массивы, его широкие аллеи, которые то поднимаются, то спускаются,– все это заброшено и почти забыто. С тех пор как природа отвоевала у искусства эту могучую и прекрасную землю, люди стали приходить сюда редко. И печальнее всего выглядит великолепный акведук, который возвышается в двух шагах от парка и который разрезает небо своей темной, треугольной массой.

Нужно было быть Филиппом Бейлем и Пандорой, чтобы вспомнить о бедном парке Марли, где мы не найдем ни одной статуи, ни одного камня и где солнце и тишина, победоносно сюда проникшие, заменили собой все чудеса паркового искусства.

Ночь, которая осенью наступает быстро, застигла их за столиком у окна. Принесли свечи, закрыли ставни, и веселье исчезло. Вместе с вечерней зарей в комнатушку проник холод и прекратил сладкие речи.

Они быстро вернулись в свой экипаж и закрыли дверцы в полном молчании. Кучеру приказали нестись во весь опор. Все это походило на беспорядочное бегство.

И в самом деле, это было истинным бегством, бегством души и мысли. Пандора укутала плечи шалью, а шею – косынкой. Теперь она односложно отвечала на речи Филиппа, который тщетно пытался возобновить разговор. Но, сидя в углу экипажа и повернув к нему свою прелестную головку, она не переставала наблюдать за ним.

В ее настойчивом взгляде было что-то лукавое и даже жестокое.

Несколько раз она взглядывала на маленькие часики, прикрепленные к ее поясу золотой цепочкой.

В конце концов Филипп примирился с печальным завершением прогулки.

Он говорил себе, что это обычный ход вещей, и философски ему покорился. Глядя в окошко кареты, он пытался узнать дорогу, по которой ехал несколько часов назад. Все вокруг было темно и тоскливо. Октябрьский ветер, одержавший победу над солнцем, жестоко гнул чересчур доверчивые деревья, которые днем поверили, что он заключил с ними перемирие, или же забыл о них. Ветер безжалостно обнажал их, то хрипя и свистя, то рыча и раздражаясь от их сопротивления.

Окутанная красноватым туманом, показалась арка площади Звезды.

Они въехали в Париж.

Филипп отвез Пандору домой, и, так как она изнемогала от усталости, он не настаивал на том, чтобы подняться к ней в квартиру.

Прощаясь с Пандорой, он заметил, что ее пальчики, затянутые в перчатку, пальчики, которые она ему протянула, дрожат как в лихорадке.

– Прощайте! – сказала она.

– Не «прощайте», а до свидания,– сказал Филипп.

Она не ответила, но рука ее сжала руку Филиппа крепче обыкновенного.

Все эти незначительные на вид подробности Филиппу позднее пришлось вспомнить и сделать из всего этого весьма недвусмысленные выводы.

А в тот момент он увидел в этих признаках волнения всего-навсего нервозность или каприз.

Тот же экипаж доставил его домой.

Очутившись у себя, он тотчас же бросился на диван, занимавший две трети комнаты, и закурил сигару.

Настроение Пандоры отразилось и на нем; он чувствовал, что взволнован и обеспокоен, в свою очередь. Он воскресил в памяти эту прогулку, так чудесно начавшуюся и так тягостно и безрадостно закончившуюся. Разум его пытался разглядеть в этом первые признаки увядания любви. Эта мысль повлекла за собой другие, не менее горестные мысли; пробуждались давние печали, возникали грустные воспоминания; будущее рисовалось ему в самых мрачных красках.

Продолжая курить, Филипп отдался этому расположению духа, угрожающему, как дурное предзнаменование, раздражающему и означающему то же самое, что означает тремоло, предшествующее буре в оркестре.

Внезапно взгляд его из рассеянного стал внимательным.

Он заметил, что в комнате царит явный беспорядок. В двух шагах от него валялось опрокинутое кресло; подсвечник закатился под круглый столик на одной ножке. На камине все было перемешано и разбросано.

Он решил было хорошенько выбранить слугу, но потом принялся разглядывать комнату более внимательно.

Страшное подозрение заставило его сперва вздрогнуть, затем побледнеть, затем броситься к секретеру. Секретер был взломан.