Шарль Монселе - Женщины-масонки

– Я и отправился в путешествие.

– Я прибавила, чтобы вы вернулись двадцать шестого октября, чтобы вы были в своей ложе в Опера Комик и что я непременно появлюсь здесь в течение вечера. Сегодня у нас двадцать шестое октября, и я перед вами; что может быть проще?

– Вы очаровательны.

Пандора сидела так, что не могла видеть Филиппа Бейля. На ней было новое роскошное платье.

Но если и он не мог видеть Пандору, он прекрасно видел графа д'Энгранда, счастливого и помолодевшего.

Сказать, что Филипп был вне себя от бешенства,– значит не сказать ничего. На мгновение у него возникла мысль войти в ложу, но он тотчас же понял, что это было бы смехотворно. Он сдержался.

Граф был тем человеком, которого она принесла ему в жертву три месяца назад, жертву, которая так его растрогала и которая, как он понял теперь, была жертвой временной.

Свет, озаривший эту историю, ударил ему в глаза и привел его в такую ярость, что он едва не сошел с ума.

Стало быть, в течение трех месяцев Пандора его разыгрывала: Пандора нисколько его не любила; она методически выполняла заранее составленную программу и хладнокровно назначила срок ее завершения – двадцать шестое октября!

Всякий на его месте почувствовал бы свое унижение и вышел бы из себя.

А кроме того, как ни был взбешен Филипп Бейль, он все-таки понимал, что должна быть какая-то причина этой комедии, какая-то цель этой холодной, жестокой махинации. Если он не был любим, то чего же от него хотели? И это еще было не все: он трепетал при мысли о краже, мысли, которая ни на минуту его не покидала. Напрасно пытался он избавиться от этой роковой навязчивой мысли, отводя взгляд от ложи, где развлекалась эта прелестная, нарядная женщина; за облаком ее волос, украшенных цветами, перед его мысленным взором возникали сцены в трибунале и силуэты судей; в мелодичных звуках ее голоса он, казалось, различал скрежет отмычки в замочной скважине.

Он испугался, что сходит с ума; он ушел из театра.

Дома он обнаружил письмо от Пандоры, которое она написала и отправила перед отъездом в Опера Комик. Письмо это было недвусмысленным.

« 9 часов вечера.

Дорогой Филипп!

Когда Вы получите это письмо… О, не пугайтесь! Я не хочу сказать: «… меня уже не будет в живых», я хочу сказать: «… я уже перестану любить Вас».

Вы человек очень умный, и потому Вы не удивитесь столь простому, столь обыкновенному финалу – финалу, которого следовало ожидать.

Хотя я тороплюсь, а мой парикмахер уже ждет меня в прихожей, я все-таки хочу высказать Вам несколько истин, бедный мой Филипп.

Вы меня не любите, Вы никогда меня не любили, не любили ни капельки, поверьте мне. Я развлекала Вас, я возбуждала в Вас желание – вот и все, но этого было достаточно, чтобы Вы обманывали самого себя.

Если мы заставим мужчину страдать, это будет лучше, чем если он начнет скучать,– вот наш секрет – секрет таких женщин, как я. И у меня так много других секретов, что я могу открыть Вам хотя бы этот.

Наша встреча была ошибкой; мы с Вами не питали друг к другу ни малейшей симпатии; мы с Вами слишком похожи друг на друга! Вы не более чувствительны, чем я: горе может заставить Вас кричать, но плакать – никогда! При любых обстоятельствах Вы сумеете сохранить чувство собственного превосходства. Таким образом, у Вас может быть множество любовных приключений, но я ручаюсь, что у Вас никогда не будет настоящей любви.

Мужчина, подобный Вам, Филипп, не создан для такой женщины, как я; позвольте же мне уйти с Вашей дороги.

Я то, что называется «продукт Парижа»; я родилась и выросла в этой огромной оранжерее порока, которая простирается от Бульваров до Булонского леса. Я не вспоминаю о том, как я воспитывалась, а если мне и случится вспомнить об этом, я трепещу. Но я всему научилась, я знаю все, я даже пишу почти без ошибок. Как же Вы хотите, чтобы я любила Вас, Филипп? Сердце мое не так молодо, чтобы покориться Вам, а разум не так молод, чтобы полюбить Вас со всеми Вашими недостатками.

Согласимся же, что наша связь была пробой, опытом, который не дал положительных результатов; непродолжительность этой связи не оставит даже какого-то особого, настоящего очарования. Мы с Вами люди достаточно здравомыслящие, чтобы притворяться друг перед другом, и именно этой тонкой политике мы и обязаны теми приятными часами, которые, пожалуй, стоят часов пламенной страсти, и теми удовольствиями, которые похожи на счастье.

Кого винить за то, что прогулка в Марли имела свой конец, как имела и свое начало? Разве все наши привязанности, все наши капризы не являются в большей или меньшей мере прогулками в Марли?

Прощайте, друг мой; Вы были со мной очень милы, и я навсегда сохраню о Вас приятное воспоминание. Я не хотела покидать Вас так скоро, но что Вы хотите? Если бы непостоянства не существовало, я бы его выдумала. Поищем вместе предлог, если Вам так угодно: Ваш камин дымил, Ваш швейцар был нелюбезен, Ваши бакенбарды стали чересчур длинными.

Не думайте больше обо мне – Вы только даром потратите время; представьте себе, что к Вам залетела ласточка и что с наступлением зимы ласточка улетела.

Прощайте.

Пандора».

Филипп Бейль отправил заявление в полицию, умолчав о том, что его подозрения пали на Пандору. Он хотел до конца сыграть свою роль – роль порядочного человека.

Первое, что совершило правосудие,– было сообщение в вечерней газете «О прискорбном событии, жертвой которого стал г-н Филипп Бейль, проживающий на улице такой-то, в доме номер таком-то».

Далее следовали подробности.

Прочитав эту заметку в рубрике происшествий, Филипп пришел в ярость, ибо он сделал все, от него зависящее, чтобы сохранить инкогнито; он просил об этом, и это было ему обещано. Заметка, предназначенная для печати, была отредактирована в его присутствии. Как же могло случиться, что назвали его фамилию и адрес?

Этот случай показался полиции более чем странным, и она сочла нужным собрать о газете всевозможные сведения; полицейские перерыли всю типографию, но заметки не обнаружили; они допросили наборщиков – те утверждали, что напечатали то, что дал им редактор газеты.

Фальцовщиц, брошюровщиц и других женщин, работавших в мастерских, смежных с типографией, допрашивать не стали.

Кому это было на руку?

Об этом никто и не задумался.

Филипп выдержал удар, нанесенный ему оглаской, которая в течение двух недель выставляла его в глазах Франции и заграницы в самом нелепом виде, невыгодном для его будущего. Человек, который позволяет себя обокрасть,– не более как глупец; какую же должность, какой пост может он занимать?…

Он не пытался бороться с обстоятельствами. Почувствовав, что в настоящее время он побежден, он склонил голову; ветер был ему враждебен – он хотел переждать этот ветер.