Эльвира Барякина - Аргентинец

Почти у всех конторских барышень были проблемы с социальным происхождением — еще бы: раз грамотные, стало быть, в гимназиях обучались! Их по очереди мяли на диванах начальственные хамы; они развлекались перемыванием костей друг другу и без конца делили милости очередного господина. Они терпеть не могли свою драгоценную работу и большую часть служебного времени болтали, курили и пили морковный чай, чтобы согреться. Или стояли в очереди в спецмагазин, куда иногда подкидывали повидло или листовую резину на подметки. Разумеется, эта новая бюрократия не имела никакого отношения к рабочему классу, интересы которого она должна была защищать.

Самый удивительный парадокс советского государства: все помнили, что до революции жилось лучше, потихоньку ругали большевиков, а на службе укрепляли их власть, хотя и без рвения, только для галочки. Казалось, при таком раскладе разогнать Советы было бы очень просто, но красный террор, голод и болезни вызывали побочный эффект — равнодушие ко всему, кроме собственных дел.

Восстание было возможно весной и летом 1918 года, зимой подобные мелочи уже никого не волновали. Да и откуда брать деньги на оружие, на лекарства, на пропаганду? Восстание — штука не только опасная, но и дорогая, а зарплата советского служащего — три-четыре тысячи рублей. Фунт хлеба — пятьдесят-семьдесят рублей, мужской костюм — тридцать тысяч. Цены на соль с 1914 года выросли в сто двадцать раз.

Сопротивление, разумеется, было, но на уровне мелкого саботажа и повсеместного воровства. С чувством глубочайшего удовлетворения Нина таскала из столовки пшено и скармливала его своей курице. Курочка Ряба, предмет ее гордости и неустанных забот, несла золотые яйца — на рынке они стоили по восемьдесят рублей штука. Нина ужасно боялась, что Любочкин кот сцапает Рябу, и нередко вскакивала по ночам, чтобы проверить, все ли у курицы хорошо.

Клим назвал кота Кайзером — за воинственные усы и невезучесть: как и германский император, тот потерял свои владения и был вынужден жить из милости в чужом доме.

— Если он съест мою Рябу, я не знаю, что с ним сделаю! — грозилась Нина.

— Долой мещанство! — веселился Клим. — Курица — существо пустяковое, а кот — если не царь зверей, то хотя бы мелкопоместный принц. Лично я испытываю к нему классовую солидарность.

Кайзер спал у него на коленях и разрешал чесать за ухом.

Читая старый номер «Отечественных записок», Саблин наткнулся на фразу, написанную в 1811 году графом де Местром, посланником Сардинского королевства при русском дворе: «Каждый народ имеет то правительство, которое заслуживает».

Господин посол был в корне неправ. Есть способ удержания власти, на действенность которого никак не влияют личные качества граждан, и он давно опробован в тюрьмах по всему свету: заключенными управляет не начальство, не охрана, а авторитетные уголовники, «хозяева» камер, которых поддерживают надзиратели. Лиши человека возможности уйти, не давай зарабатывать, и он вынужден будет подчиняться тому, кто даст ему хлеб и защиту, и вскоре сам станет частью системы. Если хлеба будет мало, а заключенных будут бить, тут же расцветет подлость. Самые благородные души бегут к тюремным атаманам с доносом, чтобы отвести занесенный кулак или получить лишний половник баланды. Это сводит на нет возможность сговора и бунта. Какой уж тут сговор, если никто не доверяет друг другу? В каждой камере сидит привилегированный негодяй с подручными, которые предпочитают свободе вообще свою собственную свободу распределять хлеб и бить по морде нижестоящих. И так на всех уровнях.

Убери главаря камеры, и его место тут же займет другой: цепочка моментально выстроится вновь, главное — поддерживать заданные условия нищеты и ограничений.

Когда такая система формируется в целой стране, ее невозможно разрушить забастовками или международным бойкотом. От ухудшающихся экономических условий она только крепнет, ибо ставит людей в еще большую зависимость от власть имущих. Для тех, кто находится внутри, есть только два выхода: первый — мотать срок до конца и надеяться, что однажды тюрьму переделают в санаторий; второй выход — побег.

Для вылазки в прифронтовую зону требовались:

1) паспорт,

2) свидетельство об отношении к воинской службе,

3) удостоверение о служебной командировке,

4) разрешение губисполкома,

5) мандат для получения билета,

6) железнодорожный билет,

7) пропуск Особого отдела ЧК.

Бюрократы делали княжеские состояния на командировочных бумагах, их ловили, расстреливали, но на освободившееся место тут же приходили другие, и все оставалось по-старому, только цены на услуги повышались.

Денег не было. Нина, Клим и Саблин зарабатывали копейки; бесформенный кусок серебра, оставшийся от сатира, не мог покрыть и десятой доли расходов, а у доктора вообще не было сбережений, если не считать янтарного портсигара с отбитым уголком. Дело безнадежно стопорилось на третьем пункте — ни газета, ни больница не посылали своих сотрудников в прифронтовую зону. Про Нину и говорить было нечего — ее профессия не предполагала путешествий.

Между тем ситуация на железной дороге была критической. Почти все вагоны изъяли для военных нужд, остро не хватало паровозов. Антон Эмильевич рассказал Саблину, что в Петрограде один поезд был так перегружен, что свалился с моста в Неву — сотни пассажиров утонули.

Иногда знакомые приносили известия об удачных побегах. Саблин волновался и осторожно задавал вопросы: где проходил фронт? как беглецы добрались до него? как пересекали заветный рубеж? насколько правдивы эти слухи о переходе к белым? Ведь оттуда , как с того света, не возвращались.

Кто бы знал, как тяжело сказать самому себе: «Весной я уеду от Любочки навсегда». Саблин сомневался: «А может, надо остаться?», придумывал поводы, чтобы сохранить хотя бы обрывки прежнего счастья.

— Нет, я все-таки не могу бросить больницу, — говорил он Климу. — Люди с голодухи едят бог весть что, травятся, а у нас рвотного нет…

— Пусть читают нашу газету, — хмыкал Клим. — А вам надо уезжать отсюда, иначе вы сойдете с ума.

Нина тоже увещевала Саблина:

— Начните все заново! Пока вы не освободите место в сердце, новая любовь не придет: я знаю, о чем говорю.

Саблин кривился: он не мог обсуждать вслух такие темы, тем более с женщинами. Он вспоминал, как бывшая жена разыскала его, умирающего, как приносила ему куриный бульон в чашке с надписью «Пей другую»…

Она жаловалась, что Саблин недостаточно ее любит, — он терялся перед несправедливостью таких обвинений. Для него любовь означала семью, а семья — это уважение, сотрудничество, дружба, верность. Все это было у Любочки — чего же ей не хватало? Единственное объяснение — самое мерзкое и нестерпимое, — она была недовольна им как мужчиной. Он и об этом ее спрашивал (и с ужасом ждал ответа), но Любочка лишь всплеснула руками: «Господи, ну какой ты приземленный! Не в этом дело! Не в этом!»