Эльвира Барякина - Аргентинец

А в чем? Саблин тайком присматривался к Климу. Поначалу Нина отказала ему, но он сумел настоять на своем. И дело было не в деньгах — она прогнала его, когда он был богат. Наверное, секрет крылся в личном обаянии, а этим качеством Саблин никогда не обладал.

Тут бесполезно обижаться на судьбу: кому-то дано танцевать, а кто-то будет сидеть в углу; кто-то обладает легким характером, а кто-то уродился педантом и занудой. Саблин смирился со своей ущербностью точно так же, как с хромотой.

Вечера он проводил с Ниной и Климом — в их компании он хотя бы немного оттаивал. Играли на янтарный портсигар: в карты почти всегда выигрывал Рогов, а в шахматы — Саблин.

— Неправильная это игра, — сердился Клим после очередного разгрома. — Надо ввести в шахматы фигуру дракона: чтобы борьба велась ради него, а не ради уничтожения живой силы. Уничтожение — это грубо и глупо. Должен быть приз.

В этом и заключалась беда Саблина: он не понимал, за что ему надо бороться.

Клим и Нина жили от него через стену, и по ночам Саблин изнемогал, слыша отзвуки чужой страсти. Ему хотелось ударить кулаком в хлипкую перегородку, наорать на них: «Вы ведь в гостях, черт бы вас подрал!» Утром Нина выходила из комнаты — невыспавшаяся, но с особым, счастливо-отрешенным выражением на лице. Саблин угрюмо смотрел на нее, едва сдерживаясь, чтобы не спросить: «Что, интересно, вы будете делать, если забеременеете?»

А потом появлялась Любочка — заботливая, как садовница:

— Саблин, ты лекарство принял? Не забывай, пожалуйста. И когда пойдешь на службу, надень двое варежек, чтобы руки не застыли.

Хорошо, пусть будет побег, долгие недели во вшивых поездах, постоянная опасность быть ограбленным или убитым… Пусть будет фронт, обстрелы, обыски… но когда все это останется позади, не пожалеет ли он о своем решении? Не сойдет ли с ума от тоски по Любочке, по Нижнему Новгороду, по работе? Там, на другой стороне , доктор Саблин не сможет прийти в больницу и сказать: «Поставьте меня хирургом: клянусь, я умею резать аппендициты». Кем он будет? Куда приткнется? Кому он нужен — хромой, стеснительный, нелюдимый?

Раньше девяти часов утра вставать не имеет смысла — всё равно темно, а электричества по утрам не бывает: таков большевистский закон природы.

Половина завтрака своя, честно заработанная в «Нижегородской коммуне», — морковный чай и кусок хлеба от мороженой буханки, купленной две недели назад за сто рублей. Вторая половина подана кузиной — долька лимона, сыр и сливочное масло.

— Что ты стесняешься принимать от меня подарки? — дразнила Клима Любочка. — Считай, что Бог к тебе неравнодушен и Ему нужен посредник, чтобы передать тебе лимон к чаю. Не будет же Он сам этим заниматься.

У Господа дурное чувство юмора: уж если присылать кого-нибудь с провизией — так адмирала Колчака. Судя по плакатам именно он забрал все продовольствие в России — у него и шампанское, и сосиски есть. Но адмирал застрял где-то на Урале, и к обеду ждать его не приходилось.

В одиннадцать выйти из дому. Может, остальные люди на земле произошли от обезьян или от Адама с Евой, а жители Совдепии точно имели в родословной хомяков. Они все время искали еду, и если обнаруживали, то прятали в мешки, пусть не в защечные, а заплечные. На пути в редакцию, например, была чудная вегетарианская столовка — как туда не заглянуть? В столовке все ужасно дорого, но это единственное место в Нижнем Новгороде, где можно поесть без мандатов и профсоюзных билетов.

Столовку, к сожалению, закрыли в связи с ограблением: у входа топтался строгий милиционер. Ну и ладно, пообедать можно в Доме журналиста…

Ох, черт, черт… Там уже выстроилась огромная очередь полумертвых душ, половина из которых явно не умела не то что писать статьи, но даже читать.

— Плита сломалась, только через час отремонтируют.

Что ж, придется идти на службу.

В редакции холодно, как на Чукотке. Столы завалены полосками газетного срыва и узкими гранками с отпечатками пальцев. Сотрудники вот уже час отогревали дыханием самодельные рыжие чернила.

— Рогов, вы опоздали! — возмутился Сережа Сотов, чернозубый молодой человек с непонятной должностью. Он вечно за всеми следил, его опасались, а Антон Эмильевич, имевший нюх на полезных людей, называл Сережу только по имени-отчеству.

Сотов вытащил из кармана красный карандаш и подошел к громадному картону, висящему на стене. На одной половине было написано: «Слава честным труженикам!», а ниже шел список тех, кто приходил в редакцию раньше, а уходил позже Сотова. На другой стороне: «Позор тунеядцам и лодырям!» Список лодырей возглавлял Рогов — кто же еще?

Поставив напротив его фамилии еще один жирный крест, Сережа приказал всем записываться на субботник.

— Куда направляют? На кондитерскую фабрику? — осведомился Клим.

Девчонки-корректорши засмеялись:

— Размечтался! Вагоны разгружать…

— Тогда я занят.

Сережа пока был не уверен, можно ли привлечь его к ответственности: у Рогова имелся иностранный паспорт и, кажется, он знал Троцкого. Сотов решительно направился в кабинет к Антону Эмильевичу и долго ему жаловался. Ответственный секретарь публично — чтобы его никто не обвинил в кумовстве — сделал выговор племяннику:

— Клим, у нас тут команда! А ты — единоличник…

— Да это не команда, а секта. Кто еще будет наносить себе увечья во имя идеи?

— Ты контрреволюционер! — ахнул Сотов.

Наплевать на него. Лучше пойти в бухгалтерию и осведомиться, когда привезут капусту, обещанную профсоюзом. Ее пришлют завтра, но не журналистам, а караулу: редакцию «Нижегородской коммуны» охранял пулеметный расчет — чтобы белогвардейская сволочь вдруг не захватила газеты.

Гонорар бы получить… Счета на выплату подписывала заведующая финансовым отделом — боевая подруга заслуженного каторжанина, который умер за свободу в прошлом веке. Она посмотрела на счет, вытерла перо о юбку и написала: «Выдать».

— Послушайте, Рогов, ну на что вам столько денег? Куда вы их денете?

О, не беспокойтесь, товарищ заведующая! Все, полученное из ваших прелестных рук, будет потрачено на самые низменные нужды, а именно на покупку не сильно изношенных ботинок.

Антон Эмильевич осуждающе следил за племянником через открытую дверь. Да, Климу было неохота работать, да, ему хотелось домой, к печке. Но он все-таки направился к подоконнику с насмерть замерзшим фикусом, сел на стул с отломанной спинкой и, расстегнув верхнюю пуговицу пальто, принялся за письмо машиниста мелкосортного прокатного стана — с пожеланиями скорейшего выздоровления товарищу Ленину.

Это была любовная лирика высшей пробы! Знал бы Владимир Ильич, сколько пламенных строк посвятил ему Клим Рогов, он бы непременно ответил ему взаимностью и приказал выдать ботинки бесплатно. Но кто расскажет вождю о трудовом подвиге скромного журналиста?