Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

Заткните, вы ведь так чувствительны к этой связи души и тела, которая будет опровергать вашу теорию до тех пор, пока теории вашей не удастся наконец разобщить тело и душу.

— Вы полагаете, что люди никогда этому не научатся?

— Попытайтесь, — предложил Марат, — вот вам удобный случай.

— Действительно, вы правы, случай удобный, поэтому я попытаюсь, — ответил Бальзамо.

— Попытайтесь, попытайтесь.

— И попытаюсь.

— Каким же образом?

— Я не хочу, чтобы этот молодой человек страдал, он внушает мне участие.

— Вы, конечно, мастер, но вы не Бог-отец и не Бог-сын, и избавить парня от страданий вам не удастся.

— А если он не будет испытывать боли, то сможет поправиться, как вы полагаете?

— Это возможно, однако не наверняка.

Бальзамо окинул Марата взглядом, полным неуловимого превосходства и, встав подле больного, взглянул в его глаза, растерянные и уже затуманенные предчувствием грядущего ужаса.

— Спите, — приказал Бальзамо не только голосом, но и взглядом, силою воли, всем жаром своего сердца, всеми флюидами тела.

В эту минуту главный хирург начал ощупывать бедро больного, показывая ученикам, насколько сильно развилось воспаление.

Услышав приказ Бальзамо, молодой человек приподнялся было немного на постели, затем вздрогнул в руках у помощника, голова его упала на грудь, глаза закрылись.

— Ему дурно, — заметил Марат.

— Нет, сударь.

— Но разве вы не видите, что он потерял сознание?

— Нет, он спит.

— Как это спит?

— Просто спит.

Все присутствующие повернулись к странному врачу, видимо, принимая его за сумасшедшего.

На губах у Марата заиграла недоверчивая улыбка.

— Скажите, при потере сознания люди обычно разговаривают? — осведомился Бальзамо.

— Нет.

— Ну так задайте ему вопрос, он ответит.

— Эй, молодой человек! — крикнул Марат.

— Кричать вовсе не обязательно, — заметил Бальзамо, — говорите обычным голосом.

— Скажите, что с вами?

— Мне приказали спать, и я сплю, — ответил пациент.

Голос его был совершенно спокоен — никакого сравнения с тем, как он звучал несколько мгновений назад.

Ассистенты переглянулись.

— А теперь отвяжите его, — велел Бальзамо.

— Это невозможно, — возразил главный хирург, — одно движение и операция пойдет насмарку.

— Он не шелохнется.

— А кто мне поручится в этом?

— Я, а потом он сам. Да вы спросите у него.

— Можно ли вас развязать, друг мой?

— Можно.

— И вы обещаете не шевелиться?

— Обещаю, если вы мне это прикажете.

— Приказываю.

— Ей-богу, сударь, — проговорил главный хирург, — вы говорите с такой уверенностью, что меня так и подмывает попробовать.

— Не бойтесь, попробуйте.

— Отвяжите его, — распорядился хирург.

Помощники выполнили приказ. Бальзамо подошел к изголовью кровати.

— Начиная с этой минуты не двигайтесь, пока я вам не позволю.

После этих слов молодого человека охватило такое оцепенение, что с ним не сравнилась бы и каменная статуя на надгробье.

— Теперь можете приступать, — сказал Бальзамо, — больной вполне готов.

Хирург взял скальпель, но в последнюю секунду заколебался.

— Режьте, сударь, говорю вам, режьте, — с вдохновенным видом пророка промолвил Бальзамо.

Хирург, оказавшийся в его власти, также как Марат, больной и все остальные, приблизил сталь к плоти.

Плоть заскрипела, но больной даже не охнул, не шевельнулся.

— Из каких вы краев, друг мой? — полюбопытствовал Бальзамо.

— Из Бретани, сударь, — ответил пациент и улыбнулся.

— Вы любите свою родину?

— Ах, сударь, там у нас так хорошо!

Тем временем хирург начал делать кольцеобразный надрез, посредством которого при ампутации обнажают кость.

— Вы давно уехали из родных мест? — продолжал расспрашивать Бальзамо.

— Когда мне было десять лет, сударь.

Хирург закончил надрез и приблизил к кости пилу.

— Друг мой, — попросил Бальзамо, — напойте ту песенку, что поют батские солевары, возвращаясь вечером с работы. Я помню лишь первую строчку:

Пила вгрызлась в кость.

Однако больной улыбнулся и, повинуясь просьбе Бальзамо, запел — мелодично, медленно, восторженно, словно влюбленный или поэт:

Когда нога упала на постель, больной все еще пел.

Все глядели на пациента с изумлением, а на врача — с восторгом.

Некоторым казалось, что и тот и другой не в своем уме.

Марат шепотом сообщил это мнение на ухо Бальзамо.

— Бедняга со страху спятил, потому и не чувствует боли.

— Не думаю, — возразил Бальзамо. — Он в здравом уме, и, более того, я уверен, что в ответ на мой вопрос он назовет нам день своей смерти, если ему суждено умереть, или срок своего окончательного исцеления, если ему суждено выжить.

Марат уже готов был согласиться с общим мнением, то есть поверить, что Бальзамо такой же безумец, как и пациент.

Хирург тем временем поспешно сшивал артерии, из которых хлестала кровь.

Бальзамо вынул из кармана флакон, капнул из него несколько капель жидкости на тампон корпии и попросил главного хирурга наложить корпию на артерию.

Тот не без некоторого любопытства исполнил просьбу.

Это был один из самых знаменитых врачей своего времени, человек, воистину влюбленный в свою науку, не обходивший стороной ни одной из ее тайн и считавший, что в сомнительном случае можно пуститься на риск.

Хирург наложил на артерию тампон, артерия дрогнула, кровь запузырилась и стала сочиться по каплям.

Теперь хирургу было гораздо проще накладывать швы.

Бальзамо воистину одержал победу: все наперебой расспрашивали, где он учился и к какой школе принадлежит.

— Я из Германии, приверженец геттингенской школы, — отвечал Бальзамо. — То, что вы сейчас видели, — мое открытие. Тем не менее, господа и дорогие коллеги, я хотел бы, чтобы это открытие пока оставалось в тайне, так как весьма боюсь костра и опасаюсь, как бы парижский парламент не решился устроить еще один процесс ради удовольствия приговорить чародея к сожжению.

Главный хирург задумался.

Марат тоже пребывал в задумчивости, что-то прикидывая.

И все же он первый прервал молчание.

— Кажется, вы только что утверждали, — обратился он к Бальзамо, — что, если спросите этого человека о последствиях операции, он даст вам точный ответ, хотя последствия эти еще сокрыты в грядущем?