Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

— Мать вышла и велела отдать вам, когда вы вернетесь, это письмо.

— Э, нет, малыш, скажи ей, пускай принесет его сама, — ответил Марат.

— Хорошо, сударь.

Марат и Бальзамо продолжили свой путь.

— Итак, мастер, я вижу, вы являетесь обладателем весьма важных тайн, — проговорил Марат, указав гостю на стул, а сам опускаясь на табуретку.

— Это оттого, — отвечал Бальзамо, — что я, быть может, больше, чем другие, посвящен в тайны природы и Бога.

— Вот! — воскликнул Марат. — Наука доказывает всемогущество, и потому каждый должен гордиться, что он человек!

— Совершенно верно, но вам бы следовало добавить: и врач.

— И здесь я тоже горжусь вами, мастер, — согласился Марат.

— Но тем не менее, — с улыбкой заметил Бальзамо, — я всего лишь ничтожный врачеватель душ.

— Зачем вы так говорите, сударь? Разве вы не остановили кровь материальными средствами?

— А я-то думал, самым прекрасным моим целительным актом было то, что я избавил человека от страданий. Правда, вы убеждали меня, что он безумен.

— Несомненно, на какое-то время он утратил рассудок.

— А что вы называете безумием? Временную разлуку души с телом?

— Или разума, — ответил Марат.

— Не будем спорить на этот счет. Слово «душа» служит мне для определения того, что я искал. Когда предмет найден, мне безразлично, как его называть.

— А вот тут-то, сударь, мы и расходимся во мнениях. Вы утверждаете, будто нашли предмет и теперь ищете только слово, я же считаю, что вы одновременно ищете и предмет, и слово.

— Мы еще к этому вернемся. Так вы говорите, что безумие — это временная отлучка разума?

— Безусловно.

— Непроизвольная, не так ли?

— Да… Я видел в Бисетре одного сумасшедшего, который грыз решетку и кричал: «Повар, фазаны мягкие, но плохо прожарены!»

— Но вы согласны с тем, что безумие находит на разум, подобно туче, а когда туча уходит, разум вновь обретает прежнюю ясность?

— Этого почти никогда не случается.

— Однако же вы видели, что после сна безумия к нашему пациенту вернулся рассудок.

— Да, видел, но ничего не понял в увиденном. Это особый случай, одна из тех странностей, которые у древних евреев назывались чудом.

— Нет, сударь, — отвечал Бальзамо, — это всего лишь отлучка души от тела, разобщенность материи и духа: инертной материи, праха, который вернется во прах, и души, божественной искры, помещенной на миг в этом потайном фонаре, именуемом телом, — души, дщери небес, которая по смерти тела вернется на небо.

— Так что же, вы на время извлекли душу из тела?

— Да, сударь, я приказал ей покинуть ее жалкую обитель, извлек ее из пучины страданий, где ее удерживает скорбь, дабы она смогла странствовать в свободных, чистых сферах. Что же при этом осталось хирургу? То же, что осталось вашему скальпелю, когда вы отрезали у покойницы вот эту голову, — бесчувственное тело, материя, глина.

— Чьим же именем вы так распоряжались этой душой?

— Именем того, кто единым дыханием сотворил все души — души миров и людские души, — именем Бога.

— Следовательно, — допытывался Марат, — вы отрицаете свободу воли?

— Да разве я не доказываю вам сейчас совершенно противоположное? — удивился Бальзамо. — Я демонстрирую вам, с одной стороны, свободную волю, с другой, разъединение души и тела. Вот перед вами умирающий, обреченный всевозможным страданиям; у этого человека стоическая душа, он идет на операцию, настаивает на ней, переносит ее, но он страдает. Это и есть свобода воли. Но вот около умирающего появляюсь я, посланец Бога, пророк, апостол, и, сжалившись над этим человеком, моим ближним, я властью, данной мне от Господа, вызываю душу из страждущего тела, и это безвольное, ослепшее, бесчувственное тело становится зримо душе, которая благоговейно и сострадательно созерцает его с высоты своей чистейшей сферы. Вспомните, когда Авар говорил о себе, он выражался так: «Бедный Авар». Он не говорил «я». Это потому, что душа уже не была связана с телом и пребывала на полпути к небу.

— Но в таком случае человек — ничто, — заявил Марат, — а я уже больше не могу бросить тиранам: «Вы властны над моим телом, но не вольны над душой».

— Ну вот, вы от истины шарахаетесь к софизму. Как я вам уже замечал, сударь, это ваш недостаток. Да, верно, Господь дал телу душу, но не менее верно и то, что все время, пока душа пребывает в теле, между ними существует связь, воздействие тела на душу, первенство материи над идеей, поскольку Бог по неведомым нам соображениям предопределяет, быть телу королем или душе королевой; не менее верно и то, что дыхание, оживляющее нищего, столь же чисто, как дыхание, убивающее короля. Вот догма, которую надлежит проповедовать вам, апостолу равенства. Доказывайте равенство двух духовных сущностей, ибо равенство это вы можете установить с помощью всего самого святого в мире — Священного Писания и предания, науки и веры. Но ежели для вас главное — равенство двух материальных субстанций, равенство тел, вам не воспарить к Богу. Только что несчастный калека, невежественное дитя народа, сказал вам о своей болезни такое, чего не осмелился бы сказать никто из врачей. А почему? Да потому, что его душа, порвав на время связи с телом, вознеслась над землей и с высоты узрела тайну, которая нам не видна из-за нашей непрозрачности.

Марат катал по столу отрезанную голову, ища и не находя что ответить.

— М-да, — наконец выдавил он, — во всем этом есть что-то сверхъестественное.

— Напротив, сударь, естественное. Перестаньте именовать сверхъестественным то, что следует из функций, предопределенных душе. Эти функции естественны; другое дело, известны ли они нам.

— Эти функции, неведомые нам, для вас, мастер, должно быть, не составляют тайны. Лошадь, неизвестная перуанцам, была привычна для испанцев, которые ее приручили.

— Заявить: «Я знаю» — было бы с моей стороны слишком тщеславно. И потому, сударь, я скажу куда скромней: «Я верю».

— И во что же вы верите?

— Я верю, что первейший мировой закон, самый могущественный из всех — закон прогресса. Я верю, что Бог творил с единственной целью — благоденствия и нравственности. И лишь оттого, что жизнь непредсказуема и многообразна, прогресс идет так медленно. По утверждению Священного Писания, наша планета насчитывала шестьдесят столетий, когда появилось книгопечатание, чтобы, подобно гигантскому маяку, отразить прошедшее и осветить будущее; с книгопечатанием уже не может быть невежества и беспамятства, ибо оно — память человечества. Ну что ж, Гутенберг изобрел книгопечатание, а я обрел веру.

— А! — иронически бросил Марат. — Так, может быть, вам удается читать в сердцах?

— А почему бы нет?

— Значит, вы сумели проделать в груди маленькое окошечко, о котором так мечтали древние?