Александр Дюма - Анж Питу

— Я хотел пойти на площадь; там будут драться, и отец, быть может, увидит меня сквозь решетку.

— Это невозможно!

— Невозможно! Отчего же? Однажды я гулял рядом с крепостью вместе с другими учениками и увидел одного узника. Если бы я увидел моего отца, как видел этого несчастного, я бы крикнул ему: «Будь спокоен, отец, я люблю тебя!».

— А если бы солдаты, охраняющие Бастилию, убили тебя?

— Ну и что! Ведь они убили бы меня на глазах у моего отца.

— Черт знает что такое! Ты скверный мальчишка, Себастьен, если собираешься умирать на глазах у собственного отца! Чтобы он, у которого дороже тебя нет никого в целом свете, он, который так тебя любит, изнемог от горя в своей клетке! Решительно, Жильбер, у тебя нет сердца.

И фермер оттолкнул мальчика.

— Да, да, нет сердца! — завопил Питу, разражаясь слезами.

Себастьен ничего не ответил.

Пока он в хмуром молчании предавался размышлениям, Бийо любовался его благородным перламутрово-белым лицом, горящими глазами, тонким насмешливым ртом, орлиным носом и волевым подбородком; черты мальчика обличали разом и благородство души, и благородство крови.

— Так ты говоришь, что твоего отца посадили в Бастилию? — спросил наконец фермер.

— Да.

— За что же?

— За то, что он друг Лафайета и Вашингтона, за то, что он сражался за независимость Америки шпагой, а за независимость Франции пером, за то, что в Старом и Новом Свете он известен как ненавистник тирании, за то, что он проклял Бастилию, где томятся несчастные узники… За все это туда заключили его самого.

— Когда?

— Шесть дней назад.

— А где его схватили?

— В Гавре, лишь только он сошел на берег.

— Откуда тебе это известно?

— Я получил от него письмо.

— Из Гавра?

— Да.

— И схватили его тоже в Гавре?

— В Лильбоне.

— Послушай, мальчуган, не дуйся на меня и расскажи мне подробно все, что знаешь. Я клянусь тебе, что либо кости мои останутся гнить на площади Бастилии, либо отец вернется к тебе.

Себастьен взглянул на фермера и, видя, что тот говорит совершенно искренне, смягчился.

— Дело вот в чем, — сказал он, — в Лильбоне отец успел нацарапать карандашом на книге несколько слов:

«Себастьен, меня схватили и везут в Бастилию. Терпи, надейся и трудись.

P. S. Меня схватили, потому что я боролся за свободу.

Мой сын учится в коллеже Людовика Великого, в Париже. Умоляю того, кто найдет эту книгу, во имя человечности передать ее моему сыну: его зовут Себастьен Жильбер».

— И что произошло с книгой? — спросил Бийо, задыхаясь от волнения.

— Он вложил между страниц золотую монету, перевязал книгу шнурком и выбросил в окошко.

— И?..

— И ее нашел местный кюре. Он выбрал самого крепкого юношу из своей паствы и сказал ему: «Оставь двенадцать франков своей голодающей семье, а другие двенадцать франков возьми себе и ступай с этой книгой в Париж к бедному мальчугану, у которого отца схватили из-за того, что он слишком сильно любит народ». Юноша прибыл в Париж вчера в полдень и отдал мне книгу отца — вот откуда я знаю, что отец арестован.

— Ну и дела! — сказал Бийо. — Это немного примиряет меня со священниками. К несчастью, не все они таковы. А где этот отважный юноша?

— Отправился вчера вечером в обратный путь; он надеется сберечь для своих родных пять франков из двенадцати, которые взял на дорогу.

— Как это прекрасно, Жильбер, как это прекрасно! — сказал Бийо, плача от радости. — О, какой добрый у нас народ, ведь правда, Себастьен?

— Теперь вы знаете все.

— Да.

— Вы обещали вернуть мне отца, если я вам все расскажу. Я рассказал; подумайте, как сдержать слово.

— Я уже сказал, что спасу его или погибну. А теперь покажи мне книгу.

— Вот она, — отвечал мальчик, доставая из кармана «Общественный договор».

— А где письмо твоего отца?

— Вот здесь.

— Можешь не беспокоиться, — сказал Бийо, поцеловав строки, начертанные доктором. — Я иду в Бастилию, чтобы вернуть тебе отца.

— Несчастный! — сказал ректор, беря руки Бийо в свои. — Как же вы проникнете к государственному преступнику?

— Захватив Бастилию, тысяча чертей!

Несколько гвардейцев рассмеялись. В одно мгновение смех охватил всю толпу.

— Да что же такое эта Бастилия, скажите на милость? — взревел Бийо, окинув толпу сверкающим от ярости взглядом.

— Камни, — сказал один солдат.

— Железо, — сказал другой.

— И огонь, — добавил третий. — Берегитесь, старина, он жжется.

— Да, да, он жжется, — повторила устрашенная толпа.

— Ах вот как, парижане, — возопил фермер, — ах вот как! У вас есть кирки, а вы боитесь камней; у вас есть свинец, а вы боитесь железа; у вас есть порох, а вы боитесь огня! Трусливые парижане! Подлые парижане! Парижане, созданные, чтобы прозябать в рабстве! Тысяча дьяволов! Найдется здесь хоть один храбрый человек, который пойдет со мной и Питу на приступ королевской Бастилии?! Я — Бийо, фермер из Иль-де-Франса. За мной, вперед!

Отвага внушила Бийо самые возвышенные слова.

Толпа, трепеща от возбуждения, забурлила, закричала: «На Бастилию! На Бастилию!».

Себастьен вцепился было в рукав Бийо, но тот мягко отстранил его.

— Дитя, — спросил он, — какое слово стоит последним в письме твоего отца?

— «Трудись», — отвечал Себастьен.

— В таком случае трудись здесь, а мы пойдем трудиться там. Только наш труд будет состоять в том, чтобы рушить и убивать.

Юноша ничего не ответил ни бросившемуся ему на шею Анжу Питу, ни фермеру; он стоял, закрыв лицо руками, а затем вдруг начал биться в таких сильных судорогах, что его пришлось унести в школьную больницу.

— На Бастилию! — крикнул Бийо.

— На Бастилию! — крикнул Питу.

— На Бастилию! — повторила толпа.

И все двинулись в сторону Бастилии.

Теперь, с позволения читателей, мы расскажем об основных политических событиях, происшедших с того времени, как в нашей предыдущей книге [26] См. «Ожерелье королевы». (Примеч. автора.) мы покинули французский двор.

Те, кто знаком с историей этой эпохи, а также те, кого история как она есть пугает, могут пропустить эту главу и перейти к следующей, где вновь пойдет речь о приключениях Бийо и Питу; что же до этой главы, то она адресована лишь умам требовательным и пытливым.

Вот уже год или два как нечто неслыханное, неведомое, нечто пришедшее из прошлого и устремляющееся в будущее носилось в воздухе.

То была революция.

Вольтер, приподнявшись на мгновение со своего смертного одра, разглядел в окружавшей его тьме сверкание ее зари.

Подобно Христу, в чьем уме она родилась, революция призвана была свершить свой суд над живыми и мертвыми.