Александр Дюма - Анж Питу

— Что мне ответить? — спокойно спросил Людовик XVI. — Сказать «нет»? Снова поднимется буря из тех, что портят мне жизнь. Вы-то умеете ненавидеть. Тем лучше для вас. Вы даже умеете быть несправедливой, я вас за это не корю: это огромное достоинство для властителей.

— Не считаете ли вы, кстати, что я несправедлива по отношению к революции?

— Еще бы! Конечно, считаю.

— Вы не говорите «Конечно», ваше величество; вы говорите «Конечно, считаю»!

— Если бы вы были простой горожанкой, дорогая Антуанетта, вы рассуждали бы иначе.

— Но я же не простая горожанка.

— Вот почему я вас прощаю, но это не значит, что я с вами согласен. Нет, сударыня, нет, смиритесь, мы взошли на французский трон в бурное время; нам нужны силы, чтобы тащить эту оснащенную косами колесницу, именуемую революцией, но сил нам не хватает.

— Тем хуже! — воскликнула Мария Антуанетта. — Ибо эта колесница проедет по нашим детям.

— Увы, я знаю, но в конце концов, не мы будем ее подталкивать.

— Мы заставим ее двинуться вспять, ваше величество.

— Берегитесь, ваше величество, — произнес Жильбер с глубоким волнением, — двинувшись вспять, она раздавит вас.

— Сударь, — сказала королева, теряя терпение, — я смотрю, откровенность ваших советов заходит слишком далеко.

— Я буду молчать, ваше величество.

— Ах, Боже мой, дайте же ему договорить, — не выдержал король. — Если он не прочел то, что он вам тут сообщает, в двадцати газетах, которые уже неделю трубят об этом, то только потому, что не хотел. Будьте признательны ему уже за то, что он высказал вам правду без укора.

Мария Антуанетта помолчала, затем с сокрушенным вздохом сказала:

— Повторяю еще раз: приехать в Париж по собственной воле — значит одобрить все, что произошло.

— Да, — сказал король, — я знаю.

— Это значит унизить армию, более того, отречься от армии, готовой защищать вас.

— Это значит щадить кровь французов, — сказал доктор.

— Это значит заявить, что отныне мятеж и насилие смогут направлять королевскую волю туда, куда захотят бунтовщики и предатели.

— Ваше величество, вы, кажется, изволили признать, что я имел счастье вас убедить?

— Да, я признаю, что недавно уголок завесы приподнялся передо мной. А теперь, сударь, теперь я снова становлюсь, как вы говорите, слепой, и предпочитаю хранить величие моего сана, беречь то, к чему меня приучили воспитание, традиция, история; я предпочитаю по-прежнему видеть себя королевой, нежели чувствовать себя плохой матерью этого народа, оскорбляющего и ненавидящего меня.

— Антуанетта! Антуанетта! — воззвал Людовик XVI, напуганный внезапной бледностью, разлившейся по щекам королевы и являвшейся не чем иным, как предвестием сильной бури.

— О нет, нет, государь, позвольте мне сказать! — произнесла королева.

— Будьте осторожны, сударыня, — предупредил король, краем глаза указав Марии Антуанетте на доктора.

— Зачем?! — воскликнула королева. — Господин доктор знает все, что я собираюсь сказать… Он знает даже то, что я думаю, — добавила она с горечью, вспоминая сцену, произошедшую между нею и Жильбером. — Поэтому зачем мне себя сдерживать? Тем более что господин доктор стал нашим доверенным лицом, чего же мне опасаться! Я знаю, государь, что вас увозят, я знаю, что вас увлекают насильно, как несчастного принца из моих любимых немецких баллад. Куда вы идете, я не знаю. Но вы идете, вы идете туда, откуда нет возврата!

— Ну что вы, сударыня, я просто еду в Париж, — ответил Людовик XVI.

Мария Антуанетта пожала плечами.

— Вы думаете, я сошла с ума, — сказала она с глухой яростью в голосе. — Да кто вам сказал, что Париж не есть та самая пропасть, которую я не вижу отсюда, но чувствую? Разве в сумятице — а она непременно начнется вокруг вас — вас не могут убить? Кто знает, откуда прилетит шальная пуля? Кто знает, в каком из ста тысяч грозных кулаков зажат нож?

— О, тут, сударыня, вам нечего бояться, они меня любят! — воскликнул король.

— Не говорите так, мне вас жаль, государь. Они вас любят и при этом убивают, душат, режут тех, кто представляет вашу власть, власть короля, помазанника Божия! Смотрите, ведь комендант Бастилии был воплощением королевской власти, ипостасью самого короля. Поверьте, я не преувеличиваю: если они убили де Лонэ, этого храброго и верного слугу, они убили бы и вас, государь, будь вы на его месте, и даже еще скорее, чем его, ибо они знают вас, знают, что, вместо того чтобы защищаться, вы подставили бы себя под удар.

— Какой из этого вывод? — спросил король.

— Но я полагала, это и есть вывод, государь.

— Они меня убьют?

— Да, государь.

— Будь что будет.

— А мои дети?! — воскликнула королева.

Жильбер решил, что пора вмешаться.

— Ваше величество, — сказал он, — королю устроят в Париже такой почетный прием, появление его вызовет такой восторг, что если я за кого и тревожусь, то не за короля, а за фанатиков, способных броситься под копыта его лошадей, как индийские факиры кидаются под колесницу со своим идолом.

— О сударь, сударь! — воскликнула Мария Антуанетта.

— Этот поход на Париж станет победой, ваше величество.

— Но, государь, вы не ответили.

— Я во многом согласен с доктором, сударыня.

— И вам не терпится насладиться этой победой, не так ли? — воскликнула королева.

— Если и так, то король прав и его нетерпение доказывало бы здравый смысл, с которым его величество судит о людях и вещах. Чем быстрее его величество тронется в путь, тем полнее будет победа.

— Вы так полагаете, сударь?

— Я уверен, ибо, если король будет медлить, он утратит все преимущества, какие дает добровольный шаг. Подумайте, государыня, ведь они могут опередить короля и выступить с требованием, а это изменит в глазах парижан позицию его величества, и получится, что он в некотором роде подчиняется приказу.

— Вот видите! — вскричала королева, — доктор признает: вам станут приказывать. О государь, послушайте же!

— Доктор ведь не говорит, что приказ уже отдан, сударыня.

— Если вы будете и дальше медлить, государь, требование, а вернее, приказ, придет.

Жильбер прикусил губу с досадой, не ускользнувшей от королевы.

— Что я говорю! — пробормотала она. — Я совсем сошла с ума, я сказала все наоборот.

— Вы о чем, сударыня? — спросил король.

— О том, что отсрочка отнимет у вас преимущество, которое даст вам приезд по собственному почину, и что тем не менее я хочу попросить вас отложить отъезд.

— Ах, сударыня, сударыня, просите, требуйте чего угодно, только не этого.

— Антуанетта, — покачал головой король, — вы поклялись меня погубить.

— О государь, — сказала королева с упреком, выдававшим все тревоги ее сердца, — как вы можете так говорить!