Валерий Елманов - Подменыш

Ох и любопытные пометы… [131] «В своих ученых трудах Макарий не только не руководствовался ни малейшею критикой в признании подлинности собираемых сочинений, но допускал всякие вымыслы…» ( Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Т. 1).

И Иоанн еще раз мысленно выразил надежду, что, кроме сущей околесицы, митрополит ничего от него не услышал.

На самом же деле до Макария все-таки кое-что донеслось…

Когда они только вошли, потому что даже верные из верных не могли в том воспрепятствовать, смирившись не перед силой — перед крестом, Иоанн и впрямь был в бреду. Вот только Феофил не добавил, что околесица, которую он при этом нес, была уж больно не царской, а скорее какой-то холопской. То он оправдывался, что не успел расчесать гриву Звездочки, то порывался идти, потому что коням не задано корму, то еще что-то. Словом, все это выглядело бы естественно для какого-нибудь холопа или конюха, но никак не царя.

Иоанн не видел и не слышал их ожесточенного спора, продолжавшегося и у постели больного.

— Яко потом он править станет, коли постриг примет? — возмущался Андрей Курбский.

— Тут не о правлении, но о спасении души надобно мыслить, — ответствовал Макарий.

— Он — царь, а потому о державе должен заботу иметь, — возражал Воротынский, а Палецкий, не желая ссориться с митрополитом, но тоже будучи против пострига, пытался приводить чисто богословские аргументы:

— Ты и сам ведаешь, владыка, что мирянин должен осознанно на такое решиться, то есть сам надумать, а ваше дело токмо помочь ему, да обряд свершить. Но как можно ныне царя в монахи вписывать, коли он разумом не владеет? Это ж кощунство и глумление, кое против воли постригаемого свершится. Гоже ли?

— Ты, княже, и сам веси [132] Веси — знаешь (церк.−слав.) . — во еже [133] Во еже — чтобы (церк.−слав.) . дух спасти, не токмо можно, но и должно тело погубити. Векую [134] Векую — зачем (церк.−слав.) . мы живем? Векую в сей мир приходим? Не леть [135] Не леть — не подобает (церк.−слав.) . нам… — и, посмотрев на Иоанна, оторвался от философских рассуждений, указав на больного всем остальным: — Дивитесь, братия. Очи отворил государь. Се есть знак. Вот и вопросим, жаждет он светлый образ инока на себя приняти, али…

— Не жажду, владыка, — тихо, но очень четко произнес Иоанн.

— Хорошо ли ты подумал, сын мой? — вкрадчиво спросил митрополит.

— Да, владыка, — последовал непреклонный ответ больного.

— Быть посему, — несколько разочарованно ответствовал на это Макарий. — Но, может, жаждешь исповедаться? Не привел я ныне пред твои очи духовного отца твоего протопопа Андрея, кой сам занемог, сокрушаясь о болезни твоей, но ежели душа твоя алкает очищения от прегрешений, то я останусь, дабы выслушать тебя.

Иоанн хотел было отказаться и от этого, но затем решил, что как-то нехорошо оно будет звучать, будто он во всем отвергает митрополита, а тот и без того не весть за что сердится на него. К тому же тот предложил не кого-нибудь, а самого себя и потому это будет вдвойне обидно. Так что пусть уж лучше остается.

— Жажду, владыка, и благодарствую тя за милость ко мне, грешному, — произнес Иоанн.

Князь Воротынский встревоженно посмотрел на Дмитрия Федоровича: «Не покается ли он сейчас в том, что…» — говорил его взгляд. Палецкий в ответ лишь успокаивающе мотнул головой. В отличие от Владимира Ивановича, он хорошо знал, что этот грех нынешнему царю был давно отпущен. Еще когда отец Артемий только-только прибыл по просьбе своего бывшего ученика в Москву, то первым делом принял у него настоящую исповедь — горячую и искреннюю, — в которой было все — и насильственное свержение брата Иоанна, и то, что он живет в грехе с его женой Анастасией Романовной, и многое другое.

Старец не только выслушал, но и помог с советом. Что касаемо жены, то он предложил подумать — имеет ли смысл с ней жить дальше, если это гак гнетет его душу. Может, проще развестись? Процедура сложная и длительная, к тому же у него нет такого веского оправдания, как у его отца, Василия Иоанновича, поскольку пусть девок, пусть болезненных, но она ему родила, так что бесплодной смоковницей ее не назовешь. Однако если хорошо заплатить владыке Макарию — деньгами, вкладами и землями к уже имеющимся у него, то эту беду все равно можно будет разрешить.

— Нет! — заорал тогда во всю глотку перепуганный Иоанн.

Живое воображение мгновенно нарисовало ему босую, с непокрытой головой, заплаканную Настеньку, бредущую куда-то в серое мрачное здание, возле которого стоит старая уродливая монахиня и зло щелкает ножницами, ехидно скалясь в зловещей улыбке.

— Я о другом, отче, — поспешил он пояснить Артемию. — Не покарает ли ее за этот грех господь?

— Не ведает она о нем, а посему он есть невольный и грехом вовсе не является. Как если бы тебя пригласили за стол и сказали, что угостят славной говядиной, а она на деле оказалась бы телятиной [136] В то время на Руси есть телятину считалось за грех. . Но коли ты о том так и не проведал — в чем же твой грех? Нет его. Так и тут. Зрил я ее вечор. Божья красота на ее челе. Я мальцом, помнится, богородицу себе точно такой же представлял.

— А дети? Их господь не покарает за мои грехи? Сказано ведь в писании: «И грехи отцов падут на детей их».

— А ты не всему верь, что там написано. Ты вспомни, о чем мы в избушке с тобой толковали. Как раз о том, сколь много вреда идет от переписчиков худых, кои хоть чуточку, да искажают, когда трудятся над книгой. Один вписывает, невольно о своем задумавшись, да не заметив промаха, а другому могло не понравиться что-то, и он самовольно помету внес, чтоб звучало так, как это ему самому по душе. А уж правильно или нет — о том и не думает, лишь бы себе угодить.

— Но это место везде имеется, — возразил Иоанн.

— А ты зрел во многих книгах? — спокойно спросил старец.

— Во всех. Во всех, что держал в дланях, — ответил Иоанн и вдруг потупился, покраснев и опустив от смущения голову.

— Понимаю тебя, — без тени насмешки произнес отец Артемий. — О чадах своих заботишься. Что ж, похвально, так что смущение тут ни к чему. Но даже коли оно повсюду написано, само по себе все одно не значит, что то — истина. Беда человека в том, что он тщится повторить творца и яко господь нас создал по образу и подобию своему, тако и мы ныне стремимся в своих книгах создать образ иного всевышнего — по своему подобию, а не по истинному.

— Отче, — шепотом произнес Иоанн. — А ты боне никому о сем не сказывал? — И опасливо оглянулся на дверь.

— Я еще из ума покамест не выжил, — усмехнулся тот. — Одному тебе и лишь потому, что ведаю — можешь мыслить. Слава те господи, научил покойный Федор Иванович. Ну и яз, грешный, длань немного приложил. Так вот, слушай. Бог есть добро, так?