Саймон Скэрроу - Орел и Волки

Когда шаги в коридоре затихли, Макрон хватил себя кулаком по ладони.

— Выродок! Ну прямо сущий выродок! Ишь, заявился, учит нас, что да как. Кем он себя, на хрен, мнит? Юлием Цезарем, не иначе. Слышишь, Катон? Я говорю, кем он мнит себя? Эй, да что с тобой, парень? Очнись!

— Прости. Я задумался.

Макрон закатил глаза.

— Он задумался, а? Трибун приказывает освободить того, кого мы подозреваем, лишает нас единственного шанса хоть что-то понять во всей этой истории, а он, видишь ли, грезит! Ну-ка по-быстрому соберись. Тут действовать надо, а не думать.

Катон кивнул, но вид у него был отсутствующий.

— Ты не находишь это несколько странным?

— Странным? Как раз странным — нет. Ничего странного, типичное поведение для трибуна, вечно сующего во все нос.

— Да нет, я не о том.

Катон нахмурился.

— Тогда о чем?

— Да о том, что трибун знал о причастности к этому делу Артакса еще до того, как мы назвали ему его имя…

Лишь несколько сот жителей Каллевы выбрались за ворота, чтобы проводить царя на охоту, да и те пребывали отнюдь не в праздничном настроении, обычно сопутствовавшем подобным событиям. Горожане выстроились по обе стороны от дороги, многие с детьми на руках, и Катону с Макроном не мог не бросаться в глаза их изможденный, изголодавшийся вид. Впрочем, в самой изможденности не было ничего из ряда вон выходящего: даже в Риме, с его изобильным продуктовым снабжением и раздачей плебеям бесплатного хлеба, можно встретить на улицах толпы бродяг и нищих с признаками постоянного недоедания.

По настоянию трибуна Квинтилла оба центуриона ехали чуть впереди царских рабов и вереницы повозок, на которых везли дорожный припас и все необходимое для охоты. Перед ними на конских спинах покачивались представители мелкой племенной знати в свободных цветастых туниках и длинных штанах. Несмотря на утренний час, некоторые из них уже прикладывались к рогам для питья, громко переговаривались и смеялись, не обращая внимания на голодные глаза и впалые щеки угрюмо наблюдавших за ними людей. Во главе охотничьего отряда ехал сам Верика с родичами и свитой в окружении телохранителей, готовых мгновенно отреагировать на любую угрозу. Они бдительно озирали толпу на обочинах, не убирая рук с рукоятей мечей. Но приближаться к царю никто не дерзал, а кое-кто даже его и приветствовал, хотя такие возгласы звучали недружно и слабо. Люди молча смотрели на двигавшихся мимо разряженных всадников и встрепенулись только тогда, когда с ними поравнялись повозки, нагруженные окороками, закупоренными кувшинами и корзинами, полными хлеба и фруктов.

Приглушенный жалобный ропот постепенно перерос в общий стон, а потом в него стали вплетаться и гневные выкрики. Катон обернулся и увидел мужчину, поднявшего высоко над собой грязного, тощего, как скелет, ребенка с выпученными глазами. Мужчина что-то кричал, но захлебывался от возбуждения, и Катон не мог разобрать ни слова. Правда, в этом не было и нужды. Тусклый, летаргически неподвижный взгляд малыша и страшная мука в голосе его отца говорили за себя сами. Крики ярости звучали все громче, и толпа медленно качнулась к подводам.

Слуги, правившие повозками, вскочили на ноги, крича и размахивая руками, чтобы отогнать горожан. Но их усилия пропадали даром: голодный народ рвался к грузу. Кто-то уже уцепился за бортик головной фуры, но возница пустил в ход кнут: раздался резкий свист и громкий вопль. Катон увидел, как человек схватился за рассеченное ударом лицо: между его пальцами проступила кровь. Толпа на мгновение замерла, потом все словно бы разом вздохнули и с негодующим воем сомкнулись вокруг повозок и яростно отбивавшихся кнутами возниц.

— Бей их! — услышал Катон возглас Квинтилла.

Трибун скакал от головы колонны назад с обнаженным мечом. За ним, сметая с обочин зазевавшийся люд, неслись царские телохранители.

— Макрон! — закричал Катон. — Помоги мне!

Молодой центурион развернул коня и поскакал к ближайшей повозке, крича по-кельтски:

— Назад, дурачье! Назад!

Затем он увидел Макрона, тот с другой стороны обоза, следуя примеру товарища, разгонял гневно голосивший народ. Толпа шарахнулась от пары всадников, и этой заминки хватило, чтобы к ним с мечами наголо подоспели царские стражи, возглавляемые возбужденным трибуном. Орущие люди отхлынули от повозок, убираясь подальше от конских копыт и сверкающих клинков личных воинов Верики.

— Бей их! — орал Квинтилл, тыча мечом в сторону горожан.

— Ни с места! — выкрикнул Катон по-кельтски и, боясь, что телохранители ослушаются его, повторил: — Ни с места, я сказал! Все в порядке! Обозу ничто уже не угрожает.

Телохранители осадили коней и опустили мечи. Квинтилл воззрился на всадников с недоумением, которое тут же сменилось яростью.

— Эй, что случилось? А ну, вперед! Бейте их! Бейте!

Всадники смотрели на него без всякого выражения, с непонимающим видом, и трибун обернулся к Катону:

— Ты владеешь их варварской тарабарщиной. Скажи, чтобы они разогнали толпу. Да побыстрее, пока не поздно.

— Не поздно для чего, командир?

— Что?

Глаза Квинтилла вспыхнули бешенством.

— А ну, переводи! Чего ты ждешь, центурион?

На глазах у Катона толпа таяла, многие горожане бежали к воротам.

— В этом нет надобности, командир.

— Не сметь спорить со мной! Переводи! — сорвался на крик Квинтилл. — Я приказываю!

— Есть, командир! Сейчас, командир! — отсалютовал Катон и повернулся к царским телохранителям. — Вот только вспомню, как это говорится.

От лица трибуна отлила кровь, губы сжались в тонкую линию. Макрону пришлось отвернуться, чтобы не расхохотаться, и он сделал вид, будто поправляет ремни. А потом услышал, как Катон щелкнул пальцами.

— Ну конечно! Я вспомнил! Эй, ну куда же вы?

Трибун Квинтилл смерил Катона долгим взглядом, и Макрон забеспокоился, не заступил ли его юный друг за черту, но опустившие оружие телохранители Верики рысцой поскакали обратно и уже удалялись, а Квинтилл резко вбил меч в ножны и медленно кивнул Катону:

— Очень хорошо, центурион. Пусть будет так. На сей раз что вышло, то вышло, но предупреждаю: еще один случай непочтительности или неповиновения с твоей стороны, и я позабочусь о том, чтобы твоей военной карьере пришел конец. В лучшем случае ты будешь разжалован в рядовые, чтобы до конца службы перелопачивать дерьмо в нужниках.

— Перелопачивать дерьмо? Буду рад, командир. Если ты так считаешь.

Трибун Квинтилл сердито стиснул зубы, резко развернул коня, ударил его каблуками в бока и галопом умчался к царю и его свите. Оба центуриона проводили его взглядами. Макрон почесал щетину на подбородке и медленно покачал головой: