Поль Махалин - Крестник Арамиса

— Подчиняюсь приказу и осмеливаюсь заявить со всем чистосердечием от всего народа, что если бы сам был на месте вашего величества, то вышел бы к своим подданным и решительно заявил: «Дети мои, — сказал бы я им очень просто, — речь идет не о том, чтобы откромсать кусок земли побольше и присоединить к своей вотчине, не о том, чтобы добавить лавровую ветвь в петлицу шляпы, речь идет о том, чтобы продырявить себе шкуру, разбить голову, но помешать четвертовать Францию, терзаемую четырьмя иностранными монархами, живую, но изорванную в клочья, кровоточащую и изнемогающую». И вся нация встала бы как один человек… Богатые отдали бы деньги, женщины — драгоценности, бедные сняли бы с себя последнюю рубашку, если она еще осталась на теле, каждый отдал бы не торгуясь всю кровь до последней капли… У меня есть скромный дом, где жили предки, где я родился и где умер мой отец… Готов его продать и пожертвовать деньги на кампанию.

Сколько нужно? Миллионы? Черт возьми! Люди отдадут все свои сбережения и медяками и золотом. Солдаты? В них не будет недостатка. Из каждой вашей слезы тотчас же вырастет армия. Генералы? Их родят обстоятельства. Да и потом, разве у вас нет Виллара, Вандома и Катина, чтобы продолжить деяния Конде, Тюренна и Люксембурга?

Смелее! Пусть придут фламандцы, англичане и немцы — против них встанет весь Париж — сто тысяч французов грудью закроют Францию, и сорок лет славы…

Черт возьми, мы их прогоним так далеко, что убьем всякое желание снова запустить маятник. Чтобы разгромить врага, позволим пламени сожрать наши хижины и дворцы и обрушим на неприятеля их стены!.. И если Бог осудит нас, если справедливость должна будет уступить силе и численности, ну что ж! Выроем такую могилу, чтобы три четверти победителей смогли там поместиться вместе с нами!

Говоря так, крестник Арамиса поднимался на цыпочки, как боевой петух на шпорах. Голос звучал, как труба. Потом вдруг послышались в нем ноты покорности и мольбы, и молодой человек упал на колени.

— Сир, — заключил он, — вот то, что сердце подсказало мне поведать вашему величеству… Пусть я забыл почтение, пусть язык не сумел передать все мои мысли; пусть я посмел оскорбить моего короля, который так благороден и милостив. Так карайте же меня со всей строгостью справедливости — все перенесу, не жалуясь, потому что убежден: всегда готов служить моему королю свободным словом, как и шпагой.

Король был растроган, но не показал этого. Слушая эту исповедь молодой души, он был неподвижен, как сфинкс.

— Встаньте, сударь, — приказал монарх.

Молодой человек поднялся с колен.

— Вы дворянин, надо полагать?

— Да, сир.

— Как ваше имя?

— Элион, барон де Жюссак.

— Итак, господин де Жюссак, — продолжал Людовик, — короли Франции всегда оказывали милость гонцу, принесшему весть, и что-нибудь ему жаловали. Мы не хотим нарушать этой доброй традиции. Скажите, чем мы можем быть вам полезными?

— О сир! Прошу только одного — направьте меня в армию, где я смогу умереть, служа вам.

Король был растроган преданностью и бескорыстием пылкой молодой души, черты лица его разгладились и смягчились.

— Ваше усердие похвально, сударь, — одобрительно кивнул монарх и спросил, обращаясь к маркизе: — Не правда ли, мадам?

Разделяла ли бывшая фаворитка симпатию короля к крестнику Арамиса? Неизвестно. Но только, бросив почти благосклонный взгляд на последнего, она сказала:

— Думаю, сир, господин де Жюссак может стать великолепным солдатом.

— Скажите: отличным офицером… — поправил король. — Конечно же, он отправится в армию в чине лейтенанта, как только начнется кампания… А пока поступит в нашу гвардию. — Затем он обратился к барону: — Скажите господину де Бриссаку, чтобы он зачислил вас с завтрашнего дня.

— О сир!..

И Элион, переполненный счастьем, не мог придумать ничего лучшего, как только склониться к руке монарха, которую тот подал ему с таким благородством, какого Бурбоны старались не показывать. Король улыбнулся: волнение молодого человека, бурное выражение чувств льстили его самолюбию.

— А теперь оставьте нас, — сказал монарх и добавил ласково: — Мы не забудем вас.

Когда крестник Арамиса, восторженный и счастливый, довольный исходом своей беседы с государем, удалился, король обратился к мадам де Ментенон:

— Мадам, мы будем работать завтра с Поншартреном. Необходимо подготовиться, чтобы выдержать натиск.

Маркиза тем временем закончила читать послание д’Аламеды.

— Сир, у нас есть еще пятнадцать дней. Герцог пишет, что союзные державы не начнут военных действий, пока не получат ответа на просьбу о поддержке и денежной помощи, с которой они обратились в Общество Иисуса. Герцог надеется, что удастся заставить их ждать ответа до начала следующего месяца.

— Вот, оказывается, какое у нас крайнее средство… Но мы займемся этим на совете… А теперь я опаздываю на ужин, я очень голоден.

Людовик XIV, привыкший соблюдать придворный этикет так же неукоснительно, как соблюдается монастырский устав, был раздосадован тем, что не успевает вовремя к вечерней трапезе. Он прошел в свои апартаменты, где у дверей уже ожидала прислуга, и наконец, на пятьдесят минут позднее обычного, главный церемониймейстер объявил:

— Ужин короля подан.

Это случилось на следующий день после сцены, только что разыгравшейся перед глазами читателей.

Приближался полдень. Людовик XIV собирался направиться в часовню, ибо в силу своей религиозности и даже набожности, имел привычку каждый день слушать мессу.

В галерее перед его апартаментами толпились придворные — важные дамы и вельможи, прелаты, маршалы и судьи. Сверкали бриллианты, золото и серебро вышивок, драгоценные камни на дамасской ткани и бархате; многоцветное пламя разливалось в дрожании перьев, лент, кружев, в шелесте длинных шлейфов и в мелькании вееров. Слышался гулкий шепот, и под розами деланых улыбок вспыхивали, как молнии, острые шипы злословия.

Всеобщее внимание было приковано к дверям в королевские покои, перед которыми государя ожидали главный церемониймейстер и господин де Бриссак. Старый генерал сидел на складном стульчике, а по обе руки от него стояли, подобно кариатидам, два гвардейца, опираясь на мушкетоны.

В одном из них нетрудно было узнать нашего доброго друга Элиона, имевшего очень гордый вид. Он начал службу в тот же день, и к нему очень шел голубой мундир с серебряными галунами и короткие ярко-красные панталоны. Чулки и перо на шляпе были тоже ярко-красные.

Молодой человек с провинциальным любопытством рассматривал эту разряженную пеструю толпу, сверкающую и надушенную, и вдруг от удивления, чуть было не выронил оружие.