Михаил Шевердин - Перешагни бездну

На церемонию «восприятия» присланного в Бомбей зякета до­пускаются во дворец Хасанабад не все приехавшие пиры-настав­ники. Лицезреть Ага Хана разрешается лишь самым почётным, самым тароватым и покорным престолу духовным лицам.

В зале много людей, но он столь высок и огромен, что несколь­ко сот почтенных, облаченных в черные халаты и чалмы серебробородых, совершенно затерялись в нем, словно стадо джейранов в степи.

Многих из них Моника знает в лицо. Ещё в вагоне с неё не спускал глаз и умильно разговаривал внушительный и солидный пир Ахмад Сайд Шо — глава бадахшанской исмаилитской общины. Он совсем не похож на сказочного людоеда. Но Моника боится его бегающих глаз и оскала черных порченых зубов. Про Ахмада Саид Шо ходит дурная слава. Немало людей погубил он своей противоестественной жестокостью. И холод проник Монике в сердце, когда однажды в вагоне пир, проходя по коридору, по­смеиваясь, бросил мимоходом: «Не будь ты зякетом этому немощному любителю женских прелестей Ага Хану, поиграл бы я твоими белыми ручками, ножками».

Она пожаловалась мисс Гвендолен и мистеру Эбенезеру на эти слова Ахмада Сайд Шо. Мистер Эбенезер посопел: «Этот господин имеет в Шугнане и Хотане две с половиной тысячи дворов. Он привез каменную резную вазу в тысячу фунтов стерлингов. Ваза бесподобного зелено-красного нефтира может украсить замок лю­бого британского герцога».

Не походил своей благообразной внешностью на злого джинна дарвазец Юсуф Шо, милый старичок, имевший своих исмаилитов-мюридов и в Китае, и в Советском Таджикистане, и в Южной Персии, и в Фергане. Прознав о происхождении Моники, он счи­тал вправе называть её ласково «внученька», что не помешало ему попытаться купить её у мистера Эбенезера за кошелек с ни­колаевскими империалами.

Да, многих узнала Моника, и, так как она не закрывала ли­ца — у исмаилитов это не полагается, — ей пришлось ловить в пу­ти столько жадных, похотливых взглядов, что в её снах возникали свирепые, отвратительные образы из сказок чуянтепинских бабу­шек. Однако там принцессы, в конце концов, счастливо вырыва­лись из когтей драконов и находили своего защитника в образе прекрасного царственного сына. А сейчас в действительности щитом ей служили зелено-кислый мистер Эбенезер Гипп и замороженная мисс Гвендолен, ослабевшая от тягот путешествия по железной дороге и неспособная ни на что, кроме жалоб и стонов. Но даже её, с которой Моника чувствовала себя все же спокойнее и сме­лее, сейчас в зале не оказалось, и сердце девушки замирало от страха и неведомых предчувствий.

В двух шагах от неё стоял громадный, косая сажень в плечах, царь Мастуджа из горной страны Бадахшан, могущественный исмаилитский шейх, по слухам, «пожиратель девушек», как его на­зывали у него на родине. При виде его во время путешествия в поездe мисс Гвендолен смертельно бледнела и впадала в истери­ку, потому что именно он ей сказал в коридоре вагона: «Смотри за собой и за своей курочкой. Быть вам с ней на моём насесте».

Все эти почтенные на вид шейхи и другие духовные наставники знали, зачем везут светловолосую голубоглазую девушку в Бомбей, знали, что она — зякет, а зякет свещенен и неприкосновенен. Один из паломников — нищий исмаилит — во время долгого ожидания на вокзале утолил голод несколькими ягодами сушёного тута из своего хурджуна, за что его жестоко избили дур­рой — плетью-семи-хвосткой тут же на перроне и прогнали без жалости. Сушёный тут тоже входил в зякет.

В аудиенцзале, перед священной церемонией вручения зякета, все пиры и мюршиды приняли благочестивый вид. Все они ревни­во поглядывали вокруг — не превзошел ли кто их в ценности и красоте подношении.

Тут нашлось многое, чем каждый даритель мог поразить даже такого баловня судьбы, как Ага Хан.

Со смешанным чувством восторга и трепета Моника любова­лась отрезами богатейших, невиданной расцветки кашмирских тканей, расшитых золотом и серебром бухарскими и тибетскими бархатными халатами, золочеными, изящной шорной работы сед­лами и лошадиной сбруей, драгоценными, вытканными руками туркменских и персидских ткачих коврами, чеканной по металлу самаркандской и яркендской посудой, литого золота статуями бодисатв и индусских божеств, тяжелыми кожаными тисненными узорами кошелями, полными монет, сервизами китайского про­зрачного фарфора, шелковыми гобеленами-сюзане. Все самое изы­сканное, редчайшее, отобранное из массы вещей, уникальное, неповторимое, разложенное и расставленное на ковре, предназна­чалось лишь для того, чтобы Живой Бог мельком глянул на эти богатства и благословил их, то есть соизволил принять в дар.

— «Среди всяческого великолепия драгоценным алмазом бли­стает она,— негромко звучал голос Юсуфбая Мукумбаева.— Во­лосам её золото блеск подарило, словно пламя, вспыхнув, за­стыло».

Всё внутри у Моники оборвалось. Смутно шевелившаяся в мозгу мысль, неясная, расплывчатая, вдруг вылилась в одно сло­во: «Раба! Я раба! Я погибла!» И если до сих пор под влиянием окружающих ей порой по-ребячьи нравилось мнить себя принцес­сой, то сейчас все обнажилось и предстало в своей наготе. Глаза её, наполнившиеся было слезами, мгновенно высохли, и она серди­то начала искать в толпе среди мюршидов и ишанов того, кто, казалось, заслуживал наибольшего доверия.

Но почему-то её взгляд наталкивался на иссушенное лицо Кривого Курширмата. Его синяя, повязанная по-турецки чалма сползла на нос. Пытливый зрачок единственного глаза уставился на Монику и даже вроде подмигивал успокоительно. Девушка не боялась басмача, но не доверяла ему. Когда он на горном пере­вале перехватил её, бежавшую от Кумырбека, он повел себя с ней как с почетной пленницей, уважительно. Она была всецело в его власти. Но в его обращении с ней проглядывало даже нечто по­добострастное. Он ни разу не позволил ни одной вольности. Словом, ему, залезшему по уши в гниль и грязь, доставляло удовольствие разыгрывать из себя благородного покровителя. Моника немогла знать, что здесь не было и намека на благородство или великодушие, но ей не пришлось ни разу пожаловаться на Курширмата. Он сделал всё, чтобы провезти её в безопасности и с удобствами через страну, кишевшую воинственными, враждующими меж собой племенами. И он вез её как дочь эмира через горы и перевалы Дардистана в Пешавер и сдал с рук на р стеру Эбеиезеру Гиппу и мисс Гвендолен-экономке.

Но Курширмат так и не смог добиться доверия Моники. Сейчас, сколько он ни старался, но не смог задержать на себе её взгляд. Моника продолжала искать другого. И она нашла совсем близко от себя белую чалму, бронзовый лоб, карие уверенные глаза и ассиро-вавилонскую бороду Сахиба Джеляла. Вот он-то и внушал ей веру в свои силы. Она не знала, почему. С той поры, как он появился в Ханабаде в Северном Афганистане, куда её привёз из Чуян-тепа через границу страховидный Курширмзт, Моника сразу почему-то успокоилась. А ведь Сахиб Джелял всег­да почтительно держался в стороне.