Михаил Шевердин - Перешагни бездну

Окончив чтение, Мукумбаев свернул письмо и, почтительно по­ложив его у ног эмира, добавил:

— Такое же письмо получили Ибрагимбек, Утанбек и другие курбаши.

— Значит, этот... Джунаид вообразил себя... э... халифом... хо­чет на трон... Всеми распоряжается. Всем приказывает. Да как он смеет?!

— Ну, это ещё не так. Но вы видите, мысль разумных людей не спит. Даже Джунаид понимает, что надо, кроме ислама, искать новых путей. По ним уже идут многие. Берегитесь! Такие, вроде Чокаева, Усманходжи, Сарыхана, могут опередить...

— Фашизм!..— выдавил из себя Алимхан.— Сколько все... дол­донят о фашизме... Какая польза от фашизма?.. Разговоры... Мы — халиф... властелин мусульман... В коране нет про фашизм...

— Дело не в названии. Фашизм имеет своего халифа, диктато­ра, дуче, фюрера. Глава фашистского государства — неограничен­ный властелин. Тому, кто против него,— смерть. В государстве правят достойные люди — промышленники, помещики, коммерсан­ты. Чернь, «райя» — стадо, молчит и повинуется.

— Похоже... «дуче» совсем халиф, а?.. Эмир, а? Шахиншах, а? Вы говорите... помещики, коммерсанты... государство богатых?.. Хорошо... Э, нет! Халифат лучше... Халифат — государство хали­фа... правит единолично... один правит...

— При фашизме никаких парламентов, никаких демократий, никаких разговоров... Всех свободомыслящих Муссолини держит в тюрьме или отдает палачу.

— У нас, на Востоке, и зародыша свободных мыслей не до­пустим... Нельзя — и все. Мусульмане подчинятся... безропотно, а не то...

— Фашизм признает только права одного народа, высшей ра­сы, все слабые расы — рабы... работают на высшую.

— Как же?.. Какой же народ... у нас?.

— У нас — мусульмане. Все, кто не мусульмане, — рабы.

— О, хорошо!..

— Фашисты очень воинственны, доблестны! Их закон — война! Завоевывать все страны, где не фашисты! Завоевывать жизненное пространство. Это так называется у фашистов!

— Да об этом и в коране записано. Покоряй мечом земли не­верных, истребляй и покоряй!.. А! Все, что у неверных, все принадлежит мусульманам — богатства, земли, женщины... девушки... дети. Мужчинам головы долой... по праву захвата... М-да, фа­шизм... совсем похож... Муссолини, скажите, не мусульманин?..

— Вот видите, ваше высочество, фашизм и ислам совместимы. Они шербет в разных посудах.

— Вот соберусь... Поеду в Рим... Посоветуюсь с этим... Мус­солини. Эта приезжая савойская княжна или принцесса... краси­вая, только голос грубый... глаза, фигура ничего... приглашала... говорила: заключайте с дуче союз... поможет дуче... воевать... а?

— Союз с Муссолини очень полезен, но вас сейчас не пустят.

— Кто осмелится? Поеду.

— Да тот же Пир Карам-шах... Он тоже за фашизм. Но бе­регитесь, господин! Он Ибрагима-конокрада сделает фюрером.

— Разбойника? Конокрада?

— А что ему. Или сам себя провозгласит дуче или фюрером. К нему же эта савойская принцесса-потаскушка недаром приезжа­ла от главы английских фашистов. Говорят, он к тому же ведет переписку и с самим Муссолини...

— Проклятый!.. Неужели он посмеет, о!

— Почему же? Пир Карам-шах не затуманивает свои мозги всякими реакционными бреднями. Не пишет воззваний, состоящих из всяких нелепых сказок и бреда. Пир Карам-шах дружит с Чо­каем и Валидовым. У Пир Карам-шаха деньги, оружие, энергия, неутомимость... Смотрите, ваше высочество. Опаздавшим к дастархану достаются хрящи и кости. Такой разговор...

— Да... такой разговор...— повторил вяло и равнодушно Алимхан. Он, видимо, устал. Апатия нашла на него.

Мукумбаев склонился к его лицу и хотел сказать еще что-то, но эмир остановил его, подняв руку.

Они сидели друг против друга, и эмир сквозь приопущеиные веки с явным недоверием поглядывал на своего министра. После долгих размышлений он вдруг вкрадчивым шепотком спросил:

— А не слишком ли... нашему министру... то есть вам, уважае­мый, нравится этот фашизм?.. Очень уж вы ласково поете о вся­ких там фюрерах... дуче... Муссолини... Да, а Муссолини-то хрис­тианская собака, а? Над ним халифом папа римский, а? Неверный пес... враг ислама, а?

— Велик аллах! Что вы говорите? Вы ничего не поняли, ваше высочество!

— А уж не хочет ли мой министр тоже именоваться дуче? Проведя молитвенно по своей круглой ухоженной бородке ладонями, Сеид Алимхан сказал торжественно:

— Армия ислама завоюет нам... Бухару, и да будет аллах с нами!

— Тауба! — воскликнул Мукумбаев с неподдельным ужасом.

— А наши верные, покорные подданные пришлют в Кала-и-Фатту... своих векилей просить нас, Сеида Алимхана Богадура, воссесть на трон отцов...

Зажав уши ладонями и восклицая: «Глупость! Глупость!» — Мукумбаев выбежал из комнаты.

Когда уши заткнуты, заботы проходят стороной. Алимхан мень­ше всего думал, чем живет народ Бухары вот уже почти десять лет, с той поры как ему пришлось бежать. Впрочем, он предпо­читал употреблять другое слово — «покинуть» Арк.

Труд народа ради желудка правителя — так повелось тысячи лет, так будет всегда. Когда есть меч и секира, лук и стрелы, во­енная сила и пушки — шах может не бояться за власть. Обида — враг рассудка. Эмир обиделся на революцию. Но он хотел верить, что мусульмане остались ему верны. Эмир не сделал для себя ни­каких выводов из революционных событий, лишивших его трона. Грабли судьбы захватывают беспечного. Ну нет. Теперь он не поддастся лени! Сколько было из Бухары писем или вестников, которые заверяли Алимхана в рабской преданности народа. А сообщениям, что после революции его бухарские подданные из­бавились от нищеты и живут несравненно лучше, чем при его «благословенном» правлении, он просто не желал верить.

Непримиримые, вроде муллы Ибадуллы Муфти и наиболее озлобленных придворных, отлично успели в том, чтобы он уверо­вал в свои силы. С утра и до вечера твердили они, что эмир рас­полагает «мечами и секирами» и что ему ничего не стоит сдунуть своим священным дыханием с лица земного круга и Красную Армию, и всех большевиков.

Лень, малодушие мешали Алимхану лично съездить проин­спектировать «исламскую армию» Ибрагимбека в Ханабад. Эмир отговаривался нездоровьем. Ему было недосуг. Он ссылался на то, что правительство Кабула взяло с него клятвенное обязательство не покидать Кала-и-Фатту. Но он просто боялся остаться в лагере лицом к лицу со свирепым конокрадом. К тому же клевреты и со­глядатаи доносили, что господин главнокомандующий в кругу локайских вождей частенько развязывал язык: «Алимхан, проклятие его отцу, отсиживается в своем дворце, наслаждается, поджида­ет, когда мы начнем ишачить на него и вернем ему трон. Ну, а трон, хоть и золотой, не обидится, ежели на него воссядет зад, привыкший к седлу боевого коня».

Невзлюбил эмир Ибрагимбека. Боялся его еще со времени, когда впервые после своего бегства из Бухары увидел его, непоч­тительного, необузданного, в Гиссаре. Зычный голос конокрада долго отдавался у него в ушах и заставлял зябко ежиться.