Михаил Шевердин - Перешагни бездну

Маленький, ничтожный, сидит он, шлепает толстыми ирониче­ски сложенными губами, рассказывая сказочки, а бегающие его пытливые глазки шарят по горке мяса на глиняном блюде и вы­бирают мозговую косточку. И всем своим видом ничтожество Мо­лиар показывает, что он и не подозревает, какой удар сейчас нанес он ему, Пир Карам-шаху. А ведь он разрушил здание, которое возводилось по кирпичику, по камешку, терпеливо, кропот­ливо, вопреки всем препонам. Здание грандиозное, блестя­щее. Здание Центрально-Азиатской империи, которая должна была противостоять всей России, извечному сопернику Британии в Азии.

Пошлепал Молиар губами, помолол языком, причмокнул и... здание рассыпалось в песок. И еще припутал Белую Змею.

И осталась размочалившаяся шерстяная скатерть, уставлен­ная деревянными грубыми мисками, закопченный таджикский ка­мин, кожаные потертые калоши царя Мастуджа у потрескавшегося порога. А за ним гигантская сверкающая громада снега и льда Тирадж Мира в черном проеме открытых дверей.

— Оправдание жизни и власти! — громко проговорил Пир Ка­рам-шах. И его неуверенный смешок, на который тревожно подня­ли глаза его верные гурки и царь Мастуджа, и эти слова прозву­чали в большой с низкими прокопченными потолками приемной зале мастуджского дворца как приговор... Приговор грандиозным замыслам. Пир Карам-шах тоже поднял глаза. Он ещё не понял, что смеется сам. Он смотрел на длинную тощую фигуру Гулама Шо, окаменевшего посреди комнаты, на его живописную физио­номию, на его карикатурно кривой нос, неправильно присажен­ный между пунцово-красными толстыми щеками, на взъерошен­ную кошмяную бородку, на весь его комический облик.

И вдруг Пир Карам-шах осознал, что задыхается от злоби. «Надо взять себя в руки, — лихорадочно думал он. — Ты не верб­люд-бугра в период гона. Возьми себя в руки. Если ты сейчас сделаешь что-нибудь базарному торговцу, ты покажешься всем жалким. Ты ничего не сделаешь ему, хотя с удовольствием оторвал бы своими руками ему голову...»

Знал ли Молиар в тот момент, что жизненный путь его во вре­мя пребывания во дворце царя Мастуджа уподобился ниточке. Возможно, знал, но ничем не показал, что знает. Он наконец вы­брал филейную часть жаркого, выхватил её из миски сво-ими ко­роткими, измазанными в жире пальцами, посыпал жгучим красным перцем, обмакнул в чашке с обильно сдобренном индийскими пря­ностями соусе и с превеликим смаком откусил сочный кусочек.

Не подобает в хижине горца, а тем более во дворце царя, говорить о предложенном гостям угощении и тем более хвалить изго­товление кушаний. Потому Мо-лиар только отчаянным покачива­нием головы и подмигиванием показал, что он наслаждается. Или он хотел проверить, прочно ли держится его голова на плечах?

Сначала свари слово, а потом уж вынимай его изо рта. По всему было видно, что Молиар изрядно нервничает. Возможно, он и сам не знал, что его потянуло за язык. Или прихвастнуть захо­телось, или вся горная страна уже знала о бесстыдном письме Ибрагимбека к Далай Ламе.

Трудности, связанные с вовлечением Тибета в антисоветскую авантюру, делали его даже в глазах самых оголтелых врагов Со­ветов предприятием почти фантастическим. В возможность появле­ния тибетских войск в Бадахшане на границах Памира мало кто верил. Лишь само название — Бадахшано-Тибетская империя, ги­гантские географические просторы, таинственность Далай Ламы и его могущества в какой-то мере заставляли людей представить в своем воображении что-то огромное, подавляющее, туманное, могущественное и страшное. Кто его знает, что там в таинствен­ной мгле кроется за вершинами Каракорумских гор, пря-чущихся в темных тучах. А вдруг Центральная Азия очнется от тысячелет­ней спячки. А вдруг из недр Центрально-Азиатских плоскогорий поднимутся орды всадников, как некогда ммриады Гога и Магога, подобные муравьям. А вдруг в фантастических планах Англии есть зерно истины и Бадахшано-Тибет действительно новая, антиболь­шевистская сила.

Было отчего Пир Карам-шаху прийти в бешенство.

Одним небрежным словом, брошенным невзначай на дастархан, этот круглоголовый, простоватый торгаш всё разрушил. Он дунул, и мгла рассеялась. В каракорумских тучах не оказалось никакого великана, никаких гогов и магогов. Мыльный пузырь Тибето-Бадахшана просто лопнул.

И самое страшное — слово брошено, а слово, брошенное в го­рах, не лежит.

Долго, очень долго раздумывал Пир Карам-шах, сидя у оча­га. Он всё думал, да-же уже когда лежал на разостланных тут же одеялах. Бессонница мучила его... И причиной её был Молиар — базарный мелкий торгаш.

Проснулся вождь вождей на рассвете.

— Позвать Молдара! — приказал он Гуламу Шо, который по­ливал ему из медцого дастшуя на руки подогретую воду. Царь по­дал полотенце и ушел.

Долго Гулам Шо не возвращался. Вернулся он бегом. Козли­ное лицо его напряглось. Весь он окаменел и сделался похож на каменного истукана.

— Купец уехал... В полночь уехал... Заседлал сам коня и уехал. Никто не знает, куда уехал.

Капля тревоги подобна яду,

отравляюще­му море спокойствия.

Рабгузи

Так получилось. Вождь вождей мог проклинать сколько угодно и кого угодно, но из серых туч, залегших на северных перевалах, так и не выехал ни один всадник. Никто не спустился в долину Мастуджа.

Зато возникли осложнения на юге. Мало было разговоров о Белой Змее, загадочной и странной, а теперь разнеслась весть, что в Мастудж направляется сама царица Бадахшана.

Мельком слышал Пир Карам-шах еще в Пешавере, что приве­зенная им в дар бухарскому эмиру рабыня-бадахшанка — имя её он забыл — взяла власть над Алимханом. Теперь же из агентурных сводок явствовало, что рабыня объявлена законной женой эмира и что на этом основании он, эмир, решил предъявить права на трон Бадахшано-Тибетского государства.

Однако в расчёт Пир Карам-шаха подобные экзотические осо­бы не включались. В своих многообразных и сложных политиче­ских комбинациях вождь вождей женщинам не отводил обычно никакого места. Эпизод с принцессой бухарской Моникой, навя­занной ему Англо-Индийским департаментом, он считал случайной затеей. «Нам эти «шру» не нужны». Он так и сказал «шру» — то есть сварливая баба. И добавил: «Женщина в политике оправды­вает дичайшие сумасбродства. Сколько великих государственных деятелей закоснели из-за женщин в мирской суете и прожили жизнь без пользы».

Пир Карам-шах не пожелал и слышать о бадахшанской претен­дентке. И все же чуть не ежедневно ему приходилось выслушивать назойливое блеяние царя-козла. Гулама Шо беспокоили не полити­ческие комбинации. Выяснилось, что новоявленная эмирша Бадахшана — его родная дочь Резван, и сейчас царя Мастуджа разди­рали жадность и отцовские чувства. Ходили слухи о золотых и серебряных деньгах, об увесистых, туго упокованных вьюках, ко­торые везет караван, сопровождающий эмиршу Резван. Полуго­лодный царь рассчитывал поживиться кое-чем. Беда, что хитроум­ная Резван предусмотрительно взяла с собой охрану из воинствен­ных бродяг раджпутов. Они скалили белые зубы и стреляли из своих не знающих промаха нарезных ружей в любую шевельнув­шуюся в скалах тень. Не один «из раскрывших рот жадности» уже поплатился за попытку дотянуться до вьюков госпожи бадахшан­ской царицы.