Михаил Шевердин - Перешагни бездну

— Лег-со!— воскликнул он, протянув руку к камину.— Бла­годарение добрым духам, мы-таки выбрались.

— Опять снег идет! — закричал появившийся следом на пороге Молиар.— Опять буран. Аллах велик! Никогда не видал такого густого снега.

И он бухнулся с другой стороны вождя вождей, всем своим ви­дом показывая, как он рад, что наконец ощущает благодатное тепло.

— Едва-едва не застряли, — посмеиваясь, сказал, ничуть не смешавшийся под удивленным и очень мрачным взглядом вождя вождей Молиар. — Еще немного, и мы нашли бы себе тесную удобную могилу там под снегом... Отличную могилу, ибо наши бренные тела сохранились бы в холоде до весны, наподобие ба­раньих туш в подвалах бывшего дворца бывшего эмира бухар­ского Ситара-и-Махихассе, куда набивали лед, привезенный с Байсун-горы на четырехстах арбах. О высокочтимый вождь вож­дей, мы так рады, так счастливы видеть вас здесь живым и бла­годенствующим, вместе с вашими верными гурками. Пусть охота и неудачна, зато ваши тела и души в сохранности. Но не ругайте нашего их величество господина царя Мастуджа. Право слово, их светлость Гулам Шо имеет превосходный нюх и глаз на горную дичь. Но тибетских архаров, их повадки и хитрости он еще не изу­чил. Простите его, что он упустил такого крупного, жирного зверя.

— Что ты мелешь, господин бухарский торгаш? — процедил сквозь зубы вождь вождей.— Что ты... вы понимаете в охоте?

— Господин Молиар никогда не охотится, — словно невзначай вмешался доктор Бадма. — Он думает, что охота пустое развлече­ние. Он забывает, что охота очень серьёзное и... неприятное дело для тех, на кого охотятся.

Точно на пружинах, вождь вождей повернулся к тибетскому доктору:

— Что вы имеете в виду?

— А то, — воскликнул, не дав доктору Бадме ответить, Моли­ар, — что и почтенного тибетского посла священного Далай Ламы, и нашего почтенного тибетского доктора Бадму, и нас, купца вто­рой гильдии Молиара на перевале Хунза какие-то разбойники приняли за дичь! В нас стреляли! И очень усердно и много! И, я уверен, если бы уважаемый наш тибетский доктор не принял бы на себя начальствования, и не отдал бы команду тибетской нашей охране стрелять, и не стрелял бы сам с меткостью, достойной знаменитого охотника древности Нимврода, боже правый, разбой­ники перестреляли бы нас, точно каменных куропаток.

— Кто стрелял? Хунза в имперских пределах... а в империи не стреляют в послов.

Пир Карам-шах возмутился. Но при всем том в голосе его звучала неуверенность.

— Не стреляют, говорите! — Доктор Бадма смотрел на него испытующе.— И все же какие-то люди открыли стрельбу по по­сольству Далай Ламы. И эти какие-то имели головные уборы, по­хожие на тюрбаны, которые носят в Непале.

— Тот, кто берется утверждать такое... — мрачно проговорил Пир Карам-шах.

— Лег-со! Я сказал: тюрбаны стрелявших очень похожи на те, которые носят вот они... — Тибетский доктор показал глазами на гурков, сидевших у очага ближе к дверям. И хоть говорил он громко, ни один из охранников не шевельнулся, не повернулся к ним.

На лице Пир Карам-шаха читалось недоумение. Видимо, он считал пустой тратой времени отрицать столь чудовищный навет на своих верных гурков. Да и кто такой тибетский доктор, который осмеливается бросить на них тень. Он пожал плечами.

— Мои гурки три дня охотятся у подножия Тирадж Мира, по крайней мере в двадцати милях от Хунзы — Брезгливый тон его говорил, что он едва снисходит до объяснений, — Возможно, вы встретили туземцев из Хунзы. В темноте на перевале они при­няли вашу группу за разбойников...

— Лег-со! Был день, ясный, светлый. А стреляли они метко. Профессионально метко.

Вдруг Молиар повернулся всем туловищем к Пир Карам-шаху, осклабился и, заглядывая в глаза, заговорил:

— Ваше высокопревосходительство, прикажите пересчитать своих верных гурков. Конечно, буддийская вера не позволяет док­тору Бадме убивать живые существа, но его карабин не буддист, и кое-кому из тех, кто стрелял в нас, не поздоровилось.

— Болтовня!

Пир Карам-шах вскочил и, сделав знак начальнику охраны идти за ним, быстро вышел.

Вдогонку Молиар выкрикнул:

— Недаром, когда мы проезжали Хунзу, в старой башне пла­кали и горевали духи гор.

Есть три вида людей: люди, подобные пище,

без которой не обойдешься, люди, по­добные

лекарству, в которых нуждаются лишь

иногда, люди, подобные болезни,

ко­торые никогда не нужны.

Лукмон Хаким

Воробей и до ста лет не перестает пры­гать.

Узбекская пословица

— Ишикоч!

— Уши мои открыты! — отозвался Молиар. Он услышал жест­кие нотки в голосе Сахиба Джеляла, и сразу облик полного само­мнения купца второй гильдии слинял с него, и он стал скромным Ишикочем, привратником курганчи, что на ургутской дороге близ Самарканда.

— Слушаю с трепетом! — Но убедившись, что поблизости никого нет, счел нужным добавить: — Боже правый, к чему столь важный тон?

— Вы рассказали ему про Белую Змею. Не могу понять вас. У нас под ногами горящие угли. Каждое слово ждут и разжевы­вают. Из вашей глупой сказки он узнал про Монику.

Лицо Молиара изменилось. Он задергал плечом и отвел лицо В сторону.

— Царь-козел боится Моники, потому что она от Ага Хана. Но Ага Хан далеко, а Пир Карам-шах рядом.

У Молиара щеки колыхались студнем.

— Боже правый, — бормотал он, — новая беда на голову девочки.

— Какая беда? — спросил Сахиб Джелял. Что-то в тоне Мо­лиара ему показалось странным.

— Боже правый, поверьте, я не знал, что Белая Змея — наша девочка. Это ужасно.

— И что же? О какой беде вы говорите?

— Я не знал про Монику. Мне сказала старая ведьма Бош-хатын, что Моника приедет в Мастудж, но я не знал, что Моника уже здесь, что она та самая Белая Змея.

— В чем дело? Что понадобилось Бош-хатын от Моники?

— А вот что.— Молиар порылся в бельбаге и извлек пакетик.

— Что это такое?

— «Дору». Проклятая баба дала мне и...

Он рассказал, зачем Бош-хатын послала его в Мастудж.

Все время, пока он рассказывал, Сахиб Джелял сидел молча. На лице его, по обыкновению, ничего не отразилось. Брезгливо, Кончиками пальцев, он взял пакетик и спросил:

— Ну хорошо. А зачем вы таскаете при себе смерть? А если бы вы ошиблись и случайно развернули бумажку? Даже запах такого «дору» смертелен.

Тогда Молиар показал кивком головы через открытую дверь на двор. Там на колоде — коновязи — со скучающим видом сидел весь в лохмотьях и космах Человек-пень.

— И вы хотели?

Снова подергал плечами маленький привратник.

— Молиар — я. Хитрец и склочник. Молиар — я. Ковар­ный и пронырливый, слабый, старый, больной. Но я, Молиар, за Монику вот этими руками удушу и Бош-хатын и эмира. Моника!