Михаил Шевердин - Перешагни бездну

Все ели торопливо, громко чавкая. Домулла оставался мрач­нее тучи, но внешне держался спокойно, по обыкновению. Он мед­ленно переводил глаза с перекрещенных под чапанами пулеметных лент, с кобуры на шпоры на сапогах, и его поджатые губы говорили: понятно, все понятно.

Домулла волновался не из-за того, что попали так глупо впро­сак. Его бесила беспомощность. Вот так и обрываются все нити.

«Нищий» ел все медленнее. Он повернулся лицом к домулле. Сомнений не оставалось. Он — тот самый одноглазый «нищий», или дервиш, который один «усидел» в чайхане на станции целую глиняную миску жареной баранины, макарон, моркови. Вот кого он тогда накормил и привечал у себя за дастарханом! Ничего себе.

Белые шрамы на щеке покраснели, посинели, сделались фиоле­товыми по мере того, как росло удивление и разочарование «ни­щего». Зрачок единственного глаза бегал меж веками.

Обтерев сальные ладони о голенища своих дорогих хромовых сапог. — вот почему его не сразу узнал домулла — сапог тогда то­же не было. — дервиш демонстративно позевнул и сказал:

— Все! Эй вы, кому я говорю. Все! Хватит. Читайте фатиху!

Неохотно «усатые» отодвинули блюдо, вытерли ладони о голе­нища сапог и пробормотали благодарность аллаху за пищу.

— Хватит жратвы, — сказал дервиш и начальнически оглядел­ся, — разговаривать буду!

Дервиш поглядел на до муллу и сказал:

— А разговаривать хочу с тобой. Или тебе неохота? Ничего, захочешь, потому что знаешь, кто я. Не знаешь? Ну и ладно. А я такой. Хотел, насладившись пищей, насладиться зрелищем «кок-бури». Вот одного безбожного идолопоклонника уруса сейчас по рукам-ногам свяжем и вместо козла на дворе этого дурака-кожемяки и разыграем. Нравятся, а? А теперь, вижу, у меня с раз­влечением-наслаждением ничегоо не выходит. Постой-постой, не ра­дуйся раньше времени... Ты чего здесь, в Афтобруи, урус-домулла, делаешь? Все из мусульман колхозников делаешь? Безбожни­ков делаешь? А? Говори!

— А мне говорить с тобой не о чем, — сказал тихо домулла.

Больше всех удивилсяя «нищий». Он обратился к своим «уса­чам»:

— Видали петушка? А его можно и поджарить. Какие слова говорит! И все потому, что вы в вашем Кухистане все — бабы и нюни. Вот в нашей Фергане мы с такими не разговаривали. Бац — и готово. Ты, значит, не боишься? — снова повернулся он к домул­ле. — Напрасно. Я еще не решил, что с тобой делать.

— А меня твое решение не интересует, — сказал домулла.— Не знаю, кто ты, но нечего тут хорохориться, над людьми изголяться.

— Смотри! И впрямь домулла. Так говорит! Красиво говорит! Но ты меня, домулла-урус, послушай. И вы, эй, мужланы, послу­шайте. Я говорить буду, а вы все слушайте. Жил один, ну, барс, а еще жил жук. Один заяц убегал от барса и прибежал к жуку. И просит: заступись, а то меня барс задерет. Жук и скажи барсу, когда он прибежал: «Не трогай зайца, он мой гость». Барс посмеялся, жука поддел лапой и так, что отбросил его за две версты, а зайца взял и слопал. Обиделся жук. Нарушил-де барс обычай гостеприимства, и задумал месть. Тут пришла судьба барсу забо­леть, а тот жук табибом был. Вот приказал жука позвать. А жук знал, зачем его барс зовет. Скатал из навоза шарик, пилюлей по-вашему называется, и понес барсу. Поклонился и сказал: «Болезнь твоя вылечится от моих пилюль». И дал ему проглотить навоз. Барс проглотил и подох. Что такое царь зверей и что такое жук? А вот видишь, что получилось.

— Вижу, ты вырос в невежестве, — сказал сурово домулла. — Только о навозе и говоришь. Давай начистоту. Чего тебе от нас надо? У тебя свои дела — у нас свои.

— Хоть ты и домулла, а ничего не понял. А?

Он протянул над дастарханом руки, прочитал фатиху и встал. Домулла весь напрягся, сердце сжалось. Шо Мансур тоже встал и сделал шаг, чтобы загородить «нищему» дорогу.

Одноглазый тогда зычно воскликнул:

— Обычай!

Помолчал и заговорил:

— Слушай, урус! Я был твоим гостем. Я был в лохмотьях и грязи. Ты не погнушался посадить меня рядом с собой. Накормил меня, когда я был голоден. Да. Я был твоим гостем, урус!

Тяжело сопя, он ушел. За ним выбежали «усатые». Тишина вечера наполнилась стуком копыт.

На пороге соседней комнаты стоял строгий, невозмутимый Мир­за Джалал. Откинув полу халата, он засовывал в кобуру мау­зер.

— Какое великодушие! — восхитился Шо Мансур.

Насупившись, Мирза Джалал проговорил:

— Проклятый добр потому, что устал от зла.

— Ему невыгоден шум, — проговорил домулла. — Он занят одним — ищет девушку, и времена не те. Знает, что ему несдобро­вать, если нападет на нас. Пенджикент-то вон — напротив. А ина­че разве он вспомнил бы о благородном обычае?

«Похож на языческого идола, — думал домулла, невольно при­жав руку к груди. Сердце все еще ныло. — Надо быть превосход­ным физиономистом, если хочешь прочесть что-нибудь под маской непроницаемости у нашего Мирза Джалала».

А Мирза Джалал смотрел в окно и медленно говорил:

— Так... Проклятый уехал. Псы его уехали. На дворе никого. Но они могут вернуться. Так-то, мой дядюшка, уважаемый Шо Мансур. Прикажите седлать коней. И минуты здесь нельзя оста­ваться. Возблагодарим бога. Они не тронули наших коней. Умо­ляю, Не подходите к окну.

Но домулла вскочил, подбежал к окну и распахнул его створки. Он высунулся наружу и, казалось, сейчас выскочит во двор прямо со второго этажа.

— Прошу вас! Не стойте там. Они могут стрелять, — сказал дрожащим, прерывающимся голосом Шо Мансур. Он бессильно упал на подстилку и картинно заломил руки. — Иншалла! Вы из­бавились от гибели. Этот сатана не выпустил из рук живым ни одного уруса.

Не обращая на него внимания, домулла спросил у Мирза Джа-лала:

— Что нам делать?

— Почтительно напомню. Только что я сказал...

— А-а! Уехать! Сейчас? Из Афтобруи?.. Сейчас-сейчас?.. Нервно он повернулся на стук двери. Семеня короткими ножка­ми, тревожно оглядываясь, прокрался Ишикоч.

— Бог мой! Он ничего не сделал? — Маленький самаркандец бросился в неудержимом порыве к домулле и, схватив его за руку, припал к ней щекой.

— К чертям старорежимные шуточки! Где вас носит? — Домул­ла вырвал руку и встряхнул маленького самаркандца, у которого глаза предательски блестели. — Ну, где она?

— Домулла Микаил-ага... — Толстые губы Ишикоча выплясы­вали дикий танец, и он никак не мог начать говорить. Домулла с отчаянием воскликнул:

— Где же она? Девушка?

Давясь и сопя, Ишикоч передал, что ему «повелел его превос­ходительство, сам господин жизни и смерти Одноглазый».

— Он сказал... он приказал... Он не догадался, что я ваш чело­век. Иначе он,— и самаркандец ребром провел себе по горлу,— он приказал: «Пойди в михманхану этого ублюдка председа­теля. Там сидит хозяин угощения — спесивый урус-домулла, у ко­торого и борода толком еще не растет. Скажи ему мое слово: «Пусть берет ноги в руки, и чтобы духом его не пахло в Афтобруи. Нам вдвоем тесно в Афтобруи. Нам дышать одним воздухом не пристало. И пусть у рус помнит, если он, то есть вы, Микаил-ага, попадется на дороге его превосходительству, то путь ваш жизнен­ный прервется жалким образом». Да, товарищ Микаил-ага, у ко­стлявой людоедки вместительная утроба! Кони уже сыты, кони уже заседланы.