Михаил Шевердин - Перешагни бездну

Счастливо смеясь, Моника-ой даже радовалась, что она опять на свободе, что ее вырвали из ишанского плена, из мрака хлева, что она дышит чистым воздухом! Её не удивило то, что она не видит комиссара и его спутников. Она даже не задумалась, почему их нет.

— Хорошо смеешься, — сказал за ее спиной низкий голос Kyмырбека. — Раз смеешься, здоровая значит, а здоровая здоровых детей рожает.

Похохатывая, Кумырбек прошелся бочком-бочком, выпячивая свое брюхо и не спуская глаз с Моники. Так прасол на скотском базаре оценивающе посматривает на выведенную на продажу телку.

— Царская дочь, а здорова, не зря жила в хлеву. Что, тебе сено давали? Хо-хо!

Моника-ой ему приглянулась, и он даже сделал движение, что­бы погладить ее по плечу.

Девушка отпрянула и в протянутой руке выставила вперед книжку-талисман. Смутная догадка мелькнула в голове басмача.

— Э, что такое? — зашумел он. Книга сама по себе не вызы­вала у него страха, но змея на переплете корана озадачила. — Что ты, девчонка, мне суешь?

— Это мой талисман, — прошептала девушка. — Царица змей меня оберегает от злых.

— Ну, я не злой. Я хороший. Убери свой... гм... талисман. Иди! Нечего перед моими угольщиками бедрами вертеть... Иди в дом. Мусульманка ведь.

Он пожал плечами. Что ему до каких-то талисманов. Лицо Моники-он вспыхнуло. Пошло пятнами. На глазах высту­пили слезы.

— Ты и взаправду хороша. Красавице и мешок из-под угля к лицу. А, правда, руки у тебя чистые? Ты скажи, ты не махау?

В его голосе зазвучали нотки сомнения.

— Никакая я не махау,— простодушно сказала Моника.— Вот тут одно белое пятнышко нашли, — и она уголком переплета пока­зала на тыльную сторону кисти руки. — Вот, маленькое. Ваш дядя ншан сказал: «У тебя песь. Ты прокаженная», — и меня посадили на собачью цепь в хлев.

— Хорошо же! Значит, тебя посадили в яму большевики. Это, конечно, козни большевиков. Засадить тебя, дочь эмира. Дочь халифа в цепях!

— Большевики? Меня? Я же сказала. Это ишан — ваш дядя. Меня привели в его дом. Оставили за занавеской, а имам спра­шивает: «Согласна?» А я засмеялась. Зачем мне идти за беззу­бого старика? А потом я постель ишана сожгла. Тогда ишан по злобе у меня проказу нашел и в хлев засадил. Спросите всех в Чуян-тепа. Все скажут, что это ишан, а большевики ни при чем.

— Все равно большевики. Так надо!

— И тетку Мавлюду спросите, когда проснется. Она так на­пугалась, что никак проснуться не может. Старенькая она.

Из кучки угольщиков раздался голос, и девушка оглянулась . Радостно она воскликнула:

— Отец Аюб! Скажите ему!

— Начальник, дочка правильно сказала, — заговорил, подхо­дя, высоченный, с таким же черным, как и у всех остальных, ли­цом горец в саржевом камзоле, перекрещенном пулеметными лентами. — Здравствуй, дочка. Не бойся, в обиду не дадим.

Он ласково коснулся пальцами щеки девушки и повернулся к Кумырбеку:

— Господин начальник, а мы и не знали, кого забрали ночью, а то бы сказали вам. Наша дочка она... приемыш... Зачем мою дочку увезли? Наши чуянтепинцы знают. Ишан Зухур давно на Монику-ой глаза пялит. Отца у нее родного нет. Вот и вздумал обижать бедняжку.

— Хорошо! Это кто там разговорился, разболтался? — резко заметил Кумырбек. — Это ты, Аюб Тилла? Ого, сколько речей! Помалкивай. Не твоих мозгов дело. Она настоящая шахская дочь.

Аюб Тилла проворчал:

— Какая шахская? Не знаю. Она в моем доме выросла. Мы, угольщики, дочку всем кишлаком выходили, выкормили. Да если бы мы не шатались-скитались по горам-чужбине с вами, господин, а проводили бы время у родных очагов, подобно всем добрым лю­дям в Чуян-тепа, разве мы дали бы в обиду звездочку нашу? Пусть Зухур сто раз ишан ишанов!.. Мы бы разве допустили, что­бы обидел ее...

— Не дали бы в обиду, — гудели угольщики все разом. — Не позволили б обижать дочку.

— Ну-ну! Хватит! — прикрикнул Кумырбек на своих углежогов. Они выстроились полукругом на поляне, черные, чернобородые, в черных саржевых казанских камзолах с пулеметными лентами, с английскими кургузыми магазинками за плечами. Все страшные, упорные, готовые чуть что кинуться в драку. Смотрели они на своего курбаши из-под мохнатых, кустистых бровей не слишком приветливо.

Кумырбек стоял раскорячившись, поближе к середине шеренги, черный, страховидный, и взгляды его джигитов все перекрещива­лись на его лице. Он держался спесиво, но все же поеживался под этими взглядами. Что-то в них не нравилось ему. Что-то углежоги больно тепло поглядывали на светлое видение, на эту девушку. Что-то жесткое, вроде угрозы, мелькало в их глазах, когда они переводили взоры с девушки на него — Кумырбека.

Во взглядах своих угольщиков Кумырбек читал: «Пусть тронет кто нашу пери!» И, словно подтверждая его догадку, Аюб Тилла вдруг заговорил:

— А ишан-то Зухур ужом уполз, с постели уполз в исподнем. Жаль, я его не пришиб. Посмел обижать доченьку. Давно бы сле­довало пришибить.

По-ребячьи он всхлипнул, и холодок прошел но спине Кумыр-бека. Такой гигант, здоровяк-воин и вдруг разнюнился. Курбаши воежился и от слез Аюба Тилла и от ропота, который раздался к толпе его вооруженных до зубов аскеров. Он вновь приказал Монике убрать книгу-талисман с глаз долой, а самой отправляться в хижину к тетушке Мавлюде, давно выглядывавшей в дверцу. А своим углежогам — угнать к перевалу коней попастись на лугу.

Кумырбек предпочитал сейчас не напоминать про то, что ишан чуянтепинский Зухур приходится ему родным дядей. Забыли углежоги-мужичье, ну и хорошо. Не нравилось Кумырбеку его воин­ство. Не те они бессловесные газии исламской армии, какими он помнил их по прошлым годам схваток и битв с красными в Гис-саре и Локае. Тогда один взгляд его укрощал непослушных. А теперь и ругань и угрозы не действуют. Вот вчера Аюб Тилла про­явил непокорство и не поджег колхозный амбар в Чуян-тепа. Когда они скакали уже прочь и Кумырбек, оглядываясь, спраши­вал: «Зарева не вижу. Почему не горит?», Аюб Тилла резко бро­сил: «Зачем гореть нашему?» С трудом тогда унял Кумырбек свое бешенство, не ударил Аюба, как сделал бы раньше. Что-то оста­новило его руку. Ему показалось, что скакавшие рядом в темноте заворчали. «Защелкали волки зубами, — подумал Кумырбек. — Черный лицом — черен душой!»

— Проваливайте! — закричал он на угольщиков.

Неохотно, переминаясь с ноги на ногу, они поплелись к лощине, где паслись кони. Аюб Тилла шел последним. В его напряженно развернутой спине, в вобранной в плечи голове чувствовались само­вольство, протест. Потемнев от ярости, Кумырбек долго смотрел ему вслед, а затем живо, при всей своей неуклюжести, повернулся к Монике-ой. Ему не понравилось ее лицо, слишком оживленное и полное любопытства.

— Хорошо! Иди к себе, девушка, — приказал Кумырбек, — го­ворят тебе, иди. Не дразни людей...