Михаил Шевердин - Перешагни бездну

— Что? Как вы смеете?! — захрипел, все еще не вставая с кош­мы, Кумырбек. Сердце сжалось от боли. Он видел кружочки вин­товочных дул, направленных на него.— Хорошо! Что? Кто? Не посмеете мусульмане — мусульманина!

— Не пускайте его! — закричал с высоты Аюб Тилла. — Пусть сидит, не шевелится... Он, Кумырбек, помрет позорной смертью.

— Что вы делаете?

Голос датхо звучал совсем жалобно. Наконец Кумырбек по­нял... Дело его плохо. Он пропал. Его аскеры осмелились угрожать ему винтовками! Угольщики и слова «нет» не произносили, а те­перь в лицо тычут дула магазинок.

— Сейчас... минуточку, и узнаешь, — крикнул со скалы Аюб Тилла. — Душно нам от тебя... Душно от твоего господства, душно от твоего звериного нрава... Сейчас... Минуточку... Сейчас птица твоей души вылетит из клетки твоего тела. Ха... Только не из чистой дверки твоего рта, а... Ха! Сейчас тебя придавит гора из камней, и душа не найдет чистого выхода из твоего тела.

Задергался, заметался на кошме Кумырбек. Он мусульманин. Он веровал в рай и ад. Поверие гласит: дух раздавленного выходит не через горло и рот, а... непотребно, через... Раздавленному, нечистому от собственных испражнений закрыт вход в рай...

Кумырбек еще успел выдавить из груди одно слово:

— Стойте!

Громада камней обрушилась на него.

Пыль и песок взметнулись над лужайкой, медленно рассеялись.

— Да, вот тебе и хорошо! Птица твоей души пусть теперь пищит там… —Подошедший Аюб Тилла показал рукой на завал.— Получай брачное ложе из камней... Повелось так — собака повеле­вает собаками. Мы не собаки... Он был собакой...

Весь трясущийся, дергающийся Юнус-кары робко заглянул в глаза Аюбу и заговорил:

— Слишком большую просеку прорубил датхо среди мусуль­ман.

Он явно трусил. Белая чалма распустилась и свисала на лоб. Лицо побледнело, губы дрожали. Он ужасно боялся — вдруг камни раздвинутся и грозный датхо Кумырбек восстанет. Лучше спря­таться за спиной Аюба Тилла. Наверное, теперь он возьмет на себя начальствование.

А Аюб Тилла смотрел на угольщиков, на их посеревшие лица.

— Я не датхо! Кончено! Надо кончать с этим, — он повертел в руках карабин. — И теперь! — Он снова обвел глазами лица своих угольщиков. — Темнеет. Ночь беременна тайнами. Погля­дим, чем она разродится утром. Злодей не опасен, — он кивнул в сторону завала. — Всю жизнь он ловил людей, а могила изло­вила его. О нем хватит! А вот где наша доченька? Молодец. Не ждала телка, когда ее поведут резать. Убежала. Настоящая де­вушка! Где-то спряталась. Однако пропадут они ночью с Мавлюдой на оврингах. Да тут и волки есть. Где ей по камням нежными ножками? Пошли!

Но прежде чем уйти, он постоял и послушал. В тихих шумах свалившейся в лощину ночи слышалось рокотание далекого водо­пада, звонкие трели ручейков, хруст сухого сена на зубах ло­шадей. И вдруг резануло где-то в груди. Казалось, тонкое вереща­ние исходило из-под камней, низвергнутых с высоты обрыва.

Аюб Тилла и угольщики вслушивались в звуки ночи, и холод­ная дрожь проходила по их спинам.

Они смотрели на каменную могилу, и жалости не было в их сердцах. Слишком уж обманутыми и обиженными чувствовали они себя, слишком долго господин датхо таскал их, мирных людей, по тернистым тропам газавата, кнутом и угрозами заставлял уби­вать, мучить.

Свершилась месть. Жестокая месть в сей жизни и в потусторонеем мире.

Они смотрели и думали о своем. Их лица прятала темнота, и каждый из них остался со своимл мыслями. Они не хотели говорить.

— А... а он не вылезет? — робко спросил Юнус-кары. — Вы­лезет из земли и... всех нас... Всем нам — конец...

Его слова вывели всех из молчания. Все встрепенулись и за­шевелились.

— Нет... Кончился. Нелегко помирать пришлось его превос­ходительству Кумырбеку. Но теперь все! Тьфу!

Аюб плюнул на камни, заживо похоронившие Кумырбека, и пошел. Все угольщики тоже сплюнули. Зашаркали по камням шаги, забренчала сбруя взнуздываемых коней.

Стук копыт долго еще отдавался в горах.

На пороге хижины сидел Юнус-кары. Сжимая холодный ствол карабина, он судорожно позевывал. Временами он вздрагивал. Ему мерещились стоны убитых Кумырбеком жертв, проклятия пытаемых, вопли женщин и детей. Зверь был датхо, много ужасных дел было на его совести.

Но то были лишь голоса ночи. Камни хранили молчание.

Джаббар-Бык безмятежно спал, прикорнув тут же на камнях..

Ночь тихо ползла по невидимым во тьме вершинам.

Быки и ослы, несущие свои вьюки,

лучше людей, обижающих своих ближних.

Саади

Если бы дом можно было построить

с помощью крика, осел каждодневно

строил бы по два дома.

Ахикар

Близость тропика Рака в Пешавере очень ощутима. Гости изрядно терпели от горячего дыхания «дракона пустыни, ограничен­ного сводом небес и твердью земного круга».

Хозяин дома, известный бухарский купец Исмаил Диванбеги, в беседах проявлял изощренность и цветистость. Золотые зубы его в улыбке ослепляли. «Блеск слов — завеса мыслей». И Мирза Джалал, известный в Пешавере как Сахиб Джелял, ничем не вы­казывал нетерпения, утирая вновь и вновь выступающий на лбу пот и слушая любезные речи.

— Благоволите же расположиться поудобнее,— хлопотал Ис­маил Диванбеги. — Наше жилище превратилось сегодня в при­станище огненных джиннов и уподобилось пышущему жаром тандыру нашей любезной тетушки Саломат-биби. О, здешние ин­дусские чаппати разве сравнятся с ее бухарскими лепешками! О, жидкая тень здешних деревьев может ли, увы, сравниться с тенью нашего бухарского карагача — саада? О, наша незабвенная Бухара!

Речь лилась и лилась. Исмаил Диванбеги изощрялся в любез­ностях, но мало заботился об угощении. Пока ничего, кроме при­торно-сладкого дехлинского шербета, мальчишка-бой на айван не принес. А лепешки тетушки Саломат-биби так и не появились на дастархане.

Суетливый старичок с морщинистой, обросшей похожими на мох волосами физиономией тихонько злословил:

— У скряги в очаге не разжигают огня, из трубы скряги не вылетает дым.

Переведя взгляд, Сахиб Джелял посмотрел на мшистого старикашку. Тьфу! Да ведь это впритык, бок о бок, восседает, поджав под себя по-турецки свои босые, все в подагрических шишках ноги, сам Хаджи Абду Хафиз — эмирский Ишик Агаси — Начальник Дверей, он же Главный с Посохом Бухарского Арка еще до­революционных времен. Ишик Агаси вместе с эмиром Сеид Алим-ханом бежал из Бухары и теперь выполнял те же обязанности в Кала-и-Фатту. Но как он попал в Пешавер? Дорога из Кабула не близка, да и беспокойна из-за последних событий и неустройста в Афганском государстве. При столь тщедушном телосложении и почтенных годах далекий путь перенести нелегко. Видно, важные дела принудили господина Ишика Агаси оставить свой посох, свой шелкойый матрасик и почетное место по правую руку от эмирского трона и тащиться за тридевять земель, чтобы выпить бокал дехлийского шербета в саду скупца Исмаила Диванбеги.