Михаил Шевердин - Перешагни бездну

Но доложить он не успел. Эмир расслабленно поднял пухлую руку и, дождавшись относительной тишины, проговорил негромко:

— Аллах акбар! Бог есть велик! Нет бога, кроме бога! Свидетельствую, у бога нет сообщников, свидетельствую, что Мухаммед есть его слуга и посланник божий... всемогущий... имеет девя­носто девять свойств. И он потряс четками.

— Четки... девяносто девять костяшек... свойств бога... девя­носто девять имен всесильного. Трепет и почтение!..

Молитвенно он погладил бородку и продолжал:

— Истинная религия... почитает высшей обязанностью милос­тыню. Милостыню обязаны давать все... даже нищие... неимущие... Лишенный трона отцов, нищий я... Казны... имений... золота... се­ребра не имею. Мусульманин должен отдавать что имеет луч­шего... Старшая супруга наша Бош-хатын собрала, наскребла в ларе муки... испекла девяносто девять хлебцев-лепешек... просила раздавать... нуждающимся сию садака... произнося каждое имя аллаха.

Главный с Посохом провозгласил:

— Пусть же подойдут алчущие и получат. Но-но, осторожно... куда лезешь!

Возглас его относился к круглобородому оборванному дерви­шу, метнувшемуся к трону. В нем без труда можно было узнать Ишикоча-привратика. Он сморщил свое и без того морщинистое лицо, презрительно шевелил толстыми губами и почему-то пря­тался за спины нищих. Он явно старался не попадаться на глаза своему бывшему хозяину. Впрочем, это удалось самаркандцу без труда. Меньше всего Сахиб Джелял интересовался дервишами.

— А что я говорил! — пищал Ишикоч. — О бесстыжий и безу­держный демон жадности!

Вся масса нищих, калек отступила.

К трону потянулась вереница жаждущих милостыни. На пер­вый взгляд они не отличались от остальных оборванцев, но, стран­но, в прорехи лохмотьев виднелись добротные одежды — бухар­ские шелковые халаты, туркменские малиновые и темно-сирене­вые камзолы, европейские пиджаки. Каждому из подошедших эмир протягивал лепешку-патыр из серой муки и цедил сквозь зубы:

— Лепешка аррахмат... — милостивая... лепешка... аррахим — милосердная, лепешка... альмалик — царственная... лепешка... аль-газиз — всесильная...

Раздача затянулась. И не столько потому, что лепешек в кор­зинах действительно было девяносто девять. Многие получившие из рук эмира милостыню вполголоса обращались к нему с прось­бами: «Прошусь на прием...», «Жду выполнения обещания», «При­был из Бомбея», «Соблаговолите выслушать меня»...

Подошел за подаянием и кривой сипай. Он совсем тихо сказал одно слово: «Пешавер!» — но так, что эмир даже вздрогнул и по­краснел.

Что сказал, получая лепешку альбасит — наделяющую, Сахиб Джелял, никто не расслышал. Но эмир страшно забеспокоился. Глаза его округлились, к щекам прихлынула кровь, и сейчас же снова на лице выступила желтизна.

Произошла заминка. Лепешка алькобиз — верующий повисла в воздухе.

Он поднял лепешку к глазам, подержал с минуту, а затем про­тянул ее тибетскому ламе.

Тут же прислужник побрызгал на руку эмира сандаловой во­дой, снимающей скверну. Он спешил исправить промах: разве можно было давать садака кяфиру-язычнику.

Сеид Алимхан вдруг поднял руку. Он требовал внимания.

Очередной покупатель сделал дикие глаза и замер.

— Моя дочь,— пронзительно закричал Сеид Алимхан,— не­счастная, злосчастная!.. Знак скорпиона!.. Рождена в недобрый час... Моя кровь... Мое дитя... вышла из чресел законного мусульманского государя... дочь! Слези... горе... Отец — властелин Бухары! Сочувствия несчастьям малики бухарской!..

Толпа слушала, не понимая, о чем речь. Многие тихо спрашивали друг у друга: «В чем дело? Что случилось? Какая дочь?»

Главный с Посохом объявил:

— Присоедините же ваши слезы и молитвы к горю царственного отца, дочь коего предана на поругание злокозненными большевиками. И знайте — молодая, прекрасная дочь эмира была схвачена советскими, брошена в узилище и закована в цепи! Увы! Взывайте ко всем мусульманам о помощи!

Ропот, вопли раздались в толпе. Когда толпа утихла, эмир слабым голосом обратился к Ишикочу:

— Святой дервиш... несчастная принцесса... Сей патыр... скушайте... не нужна нам ваша монета.

— Еще бы, — бормотал дервиш Ишикоч, пробираясь через толпу, — ты любящий отец... вспомнил, через десять лет... подлец… — Но говорил он тихо. Очень тихо, и вряд ли кто-либо слышал его слова.

Раздача продолжалась до тех пор, пока последняя лепешка, носящая последнее, девяносто девятое, имя аллаха — ассабур — терпеливый — не была вручена самому почтенному из богомольцев — господину Главному с Посохом — Начальнику Дверей Хад­жи Абду Хафизу.

Дружба с чесоточным ведёт к чесотке

Абу Али ибн Сина

Улицы азиатского города ночью небезопасны. И сегодня на улицах стреляли. Шахский верховный фирман запрещал жителям да выходить за ворота после вечернего азана. Начальник города предупреждал в своем фирмане очень строго и снимал с себя ответственность за жизнь и благополучие смельчаков, лю­бителей ночных прогулок.

Индусу, да еще в малиновом тюрбане, какие носят на Востоке ростовщики, следовало внимательно читать фирман и считаться с тревожными событиями в городе и стране. В азиатских стра­нах услугами ростовщиков-процентщиков пользуются охотно и часто, но индусов, занимающихся этим древним ремеслом, ненави­дят. И коммерсанту, к тому же носящему английскую фамилию Шоу, лучше бы не бродить по ночным улицам и базарам да еще выставлять напоказ свою малиновую чалму в ярком свете факела, который нес в высоко поднятой руке перед ним мальчик-пуштун из базарных холуев-югурдаков. Одно то, что мусульмане — жители Кабула — почитают всех ростовщиков-индусов безбожниками, могло послужить причиной серьезных неприятностей.

— Ай-яй-яй! Поглядите на язычника, поклонника идолов,— взвизгнула совсем неожиданно и неистово тьма. — Смотрите, он помыкает сыном мусульманина.

Откуда-то посыпался настоящий град камней. Крупная галька больно ударила индуса в плечо.

Толпа призраков с белыми масками-лицами заметалась во мгле средь домов. Призраки размахивали палками и дубинами. Маль­чишка пуштун ничуть не оробел. Подняв еще выше факел и ска­ля зубы, он приготовился полюбоваться интересным зрелищем. Не каждый день видишь, как убивают — проклятие его отцу! — кровопийцу-ростовщика. Призраки полукольцом обступили индуса.

— Смотрите! Он напугался! Он дрожит! — выкрикивал кто-то. — На лице его испарина страха. Его корежит ужас смерти! Бей!

Лицо индуса поблескивало жемчужинами пота. Малиновый тюрбан, сдвинутый камнем, сместился несколько набок и придал господину Шоу залихватский вид ночного гуляки, что вызвало новый взрыв ярости у толпы.