Мариена Ранель - Маски сброшены

— Ну как? — поинтересовался Ворожеев у Софи. — Мне впору надевать траур и играть роль безутешного вдовца?

От его цинизма у Алексиса больно сжалось сердце, а лицо передернулось от отвращения.

— Вашу жену удалось спасти, — без всякой интонации сообщила Софи.

— Вот досада!

— И, кажется, она идет на поправку.

— На поправку? — возмутился Ворожеев. — Ты хочешь сказать, она выздоравливает?

— Да.

— Она должна была уже умереть или, во всяком случае, находиться при смерти, но никак не выздоравливать! Что это значит? Как такое могло случиться? Это было верное средство. Или ты что-то сделала не так, плутовка? Ты меня, часом, не провела?

Он сильно сжал её руку. Девушка вскрикнула от боли.

— Я все сделала, как вы велели! — со стоном сказала она.

— Тогда почему она так легко отделалась?

— Не знаю.

— Не знаешь?

Он ещё сильнее сжал её руку, словно хотел передавить её.

— Быть может, яд не успел подействовать, — страдальческим голосом произнесла девушка. — Ей быстро сделали промывку от яда.

— Промывку от яда! — поморщился Ворожеев над этой фразой. — Дура! Это тебе надо сделать промывку… от глупости! Ты наверняка оставила следы. Как узнали, что она приняла яд? Кому могло прийти это в голову?

— Не знаю. Я ничего не знаю!

Вне себя от гнева и досады, Ворожеев резко и грубо толкнул её. Она упала на диван.

— А я даже рада, что все так произошло! — пытаясь подавить свой страх, произнесла Софи. — Господь не допустил, чтобы я совершила душегубство.

— Моя очаровательная крошка! — с ухмылкой произнес Ворожеев. — Неужели ты думаешь, что на этом все так и остановится? Ну нет! С тебя ещё станется! Тебе придется по-новому проделать то, что ты уже проделала. Только без всяких «промывок» и «поправок»! Ты меня понимаешь?

Не в силах более выносить гнусное вероломство отца, Алексис вышел из укрытия. Его лицо было искажено болью и презрением.

— Какой же вы отвратительный и ничтожный человек! — воскликнул он.

— Алексис! — растерянно пробормотал Ворожеев. — Как ты здесь оказался?

— Мне кажется, в данный момент это не имеет значения, а имеет значения то, что мне все известно. Вы руками этой особы пытались отравить мою мать.

— Послушай, сын… — пытался что-то сказать в свое оправдание Ворожеев.

— Не называйте меня сыном! — резко оборвал его Алексис. — Я стыжусь, что во мне течет ваша кровь!

— Но это так, — с самодовольством заметил Ворожеев. — Ты мой сын, и в тебе течет моя кровь. Нравится тебе это или нет. Ты дитя двух врагов. И пора бы уже с этим смириться, сынок.

— Какой бред! Смириться с тем, что вы едва не отравили мою мать!

— Она наверняка сделала бы то же самое, покуда была бы на моем месте!

— Она никогда не была бы на вашем месте!

— Всякого может постичь несчастье, разорение и бедность, — возразил Ворожеев.

— Она никогда не дошла бы до преступления, даже если бы её постигло самое страшное несчастье! И никогда не опустилась бы ни до одного из ваших недостойных и бесчестных поступков. И знаете: почему? Потому что благородство — не только у неё в роду, но и в душе. А вам неведомо, что это такое.

— Красиво и легко рассуждать о благородстве души, — непримиримым и обвиняющим тоном произнес Ворожеев, — имея при этом приличный дом, процветающее поместье и капитал в банке. Но совсем иное, когда ты вынужден влачить такое жалкое состояние. И все по её вине! Она сама вынудила меня пойти на такой крайний шаг.

— Вам нет никакого оправдания!

— А я и не пытаюсь оправдаться! — с ехидством произнес Ворожеев. — Тем более перед тобой — жалким подобием своей маменьки. И коли ты стыдишься, что в тебе течет моя кровь, то я стыжусь, что у меня такой сын девицеподобный святоша. Ты вобрал в себя все то, что мне ненавистно!

— Вот вы и показали свое истинное лицо! — с хладнокровным безразличием, за которым скрывались огромная обида и разочарование, произнес Алексис. — В полной мере проявили свои отцовские чувства. Не сложно же было сбросить с вас эту маску лицемерия.

— Полно! Кто бы говорил о лицемерии! Ты всегда изображал передо мной хорошего сына, а ведь ты никогда не питал ко мне сыновней привязанности.

— Не легко питать сыновнюю привязанность к тому, кто сам не питает к тебе никакой привязанности.

— Ну вот, — заключил Ворожеев. — Похоже, мы оба сбросили свои маски. И каков же итог? Твоя мать — мой враг, впрочем, как и я — её. Ты на стороне своей матери. Это неудивительно, поскольку ты всегда принимал её сторону, что бы она не совершила против меня. Следовательно, ты и мой враг, поскольку ты на стороне моего врага.

— Что ж. Тогда избавьтесь от меня, как вы пытались избавиться от моей матери! — с ненавистью воскликнул Алексис. — Никто не знает о том, что знаю я. А я знаю достаточно. И если со мной что-нибудь случится, никто не посмеет обвинить в этом вас. Это было бы слишком чудовищно! Правда, есть эта особа, — Алексис небрежным жестом указал на Софью, которая молча следила за этой моральной битвой отца с сыном. — Особа, которая тоже знает достаточно. Но она тем более не посмеет обвинить вас. Как я понял, вы держите её в жестком кулаке и в большом страхе. К тому же она ваша сообщница.

— Да, это было бы слишком чудовищно, — согласился Ворожеев. — Одно дело — отправить на тот свет жену, которую ты ненавидишь, совсем другое сына, в котором течет твоя кровь. При том, единственного продолжателя рода князей Ворожеевых. Нет, сын, пусть ты полное подобие своей маменьки, но твоя жизнь для меня священна.

— Благодарю за величайшую милость, — с сарказмом произнес Алексис. Только вот ответной от меня не ждите. Потому что если мою мать снова постигнет несчастье от вашей руки, ваша жизнь для меня не будет стоить ничего! А теперь, прощайте! Я не желаю более знать вас и видеть!

Алексис резко дернулся и стремительно ринулся прочь из дома своего отца.

— Проклятая Эльза! — вне себя от ярости крикнул Ворожеев. — Она отняла у меня все! Мое состояние, мое былое величие, и даже моего сына!

— Ваш сын сам отрекся от вас, и не без причины, — дерзко заметила Софи. — Ваше состояние вы прокутили. Теперь мне это ясно. А ваше величие…

— Заткнись, дура! — крикнул на неё он. — Сделай ты все как надо, не было бы этих проблем!

— Вы думаете, ваш сын выдаст нас полиции? — поинтересовалась она.

— Нет, — возразил он. — Он слишком благороден, чтобы пойти на это. Он будет страдать, ненавидеть, но он ничего не сделает против меня.

— Пока вы ничего не сделаете против его матери, — прибавила она.

Алексис выбежал из особняка. Охваченный чувством огромного разочарования, разбитый душевной болью, он вцепился в колонну, словно искал у неё поддержки. Из его груди вырвался душераздирающий вопль, переполненный таким отчаянием, что оно вне сомнения способно было бы вызвать содрогание и отклик в душе у любого, услышавшего этот вопль. Алексис несколько раз ударил кулаками ни в чем не повинную колонну, вымещая на ней все свои болезненные эмоции. Но как бы Алексису не было тяжело и больно, он не позволил своим эмоциям окончательно раздавить его. Он собрался духом, взял себя в руки и побежал прочь от этого проклятого места, где даже земля, деревья и кирпичная ограда — внушали ему отвращение.