Михаил Щукин - Ямщина

Среди них, уцелевших, был и Никольский. Он лежал крайним, скреб ногами, пытаясь улечься удобней, но ноги не находили опоры и он лишь выворачивал голову на сторону, чтобы не упираться носом в днище саней. Петр подошел почти вплотную и поразился: в серых леденистых глазах Никольского не было ни капли страха, только шрам от напряжения стал багровей. Никольский еще круче вывернул голову, оскалил зубы, словно хотел укусить, и голосом, почти веселым, негромко сказал:

— А выстрел, господин Щербатов, за мной остается. Чует мое сердце — не последний раз видимся.

Петр ничего не ответил, продолжая в упор смотреть на него. — Не забудьте, Щербатов, за мной выстрел.

— Не забуду.

Петр отошел от саней и поднял голову в небо, чтобы не видеть вокруг себя людской кутерьмы и не смотреть на трупы. Устал он, только сейчас почуял, как безмерно устал. Но пришлось пересилить себя — надо было еще увидеть Борового, которому так не повезло сегодня.

Боровой метался в бреду. В последний момент, когда его выкуривали из входа в подвал, он словил еще одну пулю — в грудь. И теперь, перевязанный, удобно уложенный на санях, укрытый шубами, он время от времени что-то неразборчиво бормотал, и тогда на губах у него начинала пузыриться розовая пена.

— Тронулись! — прозвучала команда, и первая подвода выехала в широко распахнутые ворота заимки.

Петр ладонью стер розовую пену с губ Борового, и тот вдруг открыл глаза, четко, раздельно произнес:

— Скажи Дюжеву — пусть девок моих не оставит…

И снова забормотал что-то неразборчивое.

Петр проводил подводу до самых ворот, долго смотрел ей вслед. Сзади его тронули за плечо, обернулся — Ваня-конь.

— Пойдем, пережуем это дело, хозяйка печку вон затопила…

Над домом, действительно, весело поднимался курчавый дымок, черный над самой трубой, он быстро редел, становился сизым, а скоро и совсем истаивал без следа в теплом воздухе. Мирный, домашний дымок.

— Да не печалься ты так, не убивайся, — говорил Ваня-конь, подталкивая Петра к дому, — на вороных беду объехали. Я уж, грешным делом, думал, что не выцарапаться, а вот видишь — выскочили! Ну?! Чего ты такой малахольный?

Петр, ничего не отвечая, послушно пошел в дом, где уже вовсю гудела печка, а хозяйка, громко орудуя ухватом, запихивала в ее широкий зев черные чугуны. Она лишь мельком глянула на вошедших и отвернулась, лицо у нее было по-прежнему угрюмым, точно такое же, как и у хозяина, который вставлял в куте на место крашеные доски. Этими досками была забрана небольшая и узкая — как раз одному человеке в притирку встать — аккуратно выдолбленная в бревнах ниша. В этой нише хозяин и пережидал кутерьму, а в нужный момент вывалился. Второй схорон, где пересидели Феклуша и хозяйка, был выкопан в подполе и сверху заставлен старыми бочками, да так искусно, что можно было до скончания века искать и не найти.

— У тебя не заимка, а крепость! — восхитился Ваня-конь.

— На отшибе живем, — нехотя ответил хозяин, — опаска не помешает, — вставил на место последнюю доску, нетерпеливо буркнул, оборачиваясь к жене: — Скоро там у тебя сварится?

— Как сварится, так подам. Сверху чугуна что ль садиться?

Хозяин хотел что-то сказать — видно, желал построжиться, но передумал и только чертыхнулся.

Петр прошел в боковушку, где лежала Феклуша с ребенком, присел, взял ее за горячую руку и прижал к своим губам.

— Да вы что, Петр Алексеич! — Феклуша испуганно отдернула руку, — как можно?!

— Можно, — шепотом, и не Феклуше, а самому себе сказал Петр, — теперь все можно…

Через два дня, убедившись, что ребенок и Феклуша чувствуют себя в порядке, он выбрался с заимки и направился в сторону Томска. Ваня-конь убрался еще раньше. Хозяин и хозяйка одарили его продуктами, заверили, что приглядят за Феклушей и за парнишкой, и проводили, прочно заперев за ним ворота.

Дорога уже начинала подтаивать, конь под Петром шел неторопко, то и дело проваливаясь в ослабевший наст. Петр его не подстегивал и не торопил. Теперь ему некуда было спешить, теперь ему требовалось только одно — хорошенько подумать за долгую дорогу. И он неспешно думал, перебирая, как четки, свою прошлую жизнь, которая казалась ему сейчас далекой и несуразной. Словно задремывая, он видел себя юным гвардейцем, из глубины памяти вдруг начинал вздыхать полковым маршем оркестр, но его тут же глушил звон кандальных цепей, а звон этот сменялся пушечными раскатами и выстрелами… Петр встряхивался, озирался вокруг себя, щурясь от яркого солнца, и улыбался, сам того не замечая.

Первым, кто встретил его в Томске, еще на подъезде к дюжевскому дому, был Роман. Ухватил коня за повод, вздернул вверх голову, в глазах — немой вопрос.

— Все хорошо, — сообщил ему Петр, — жива, здорова, поклон передает.

— Слава Богу! — Роман истово перекрестился.

А вот и ворота дюжевского дома. В воротах, накинув на плечи шубу, стоял Тихон Трофимович.

Полковник Нестеров получал по телеграфу из Томска зашифрованные сообщения, прочитывал и тут же отдавал приказания. Тихо, без шума, шли аресты. В далеком Каинске взяли Цапельмана и теперь, под надежной охраной, он был уже по дороге в столицу. Нестеров чувствовал, что в неводе, который он забросил, уже бьется крупная добыча. Но придавливал в себе радость, боясь спугнуть удачу. Вся операция проводилась в строжайшей тайне, как в столице, так и в Томске, где даже раненого Борового поместили в городской больнице в отдельную палату, а к дверям приставили стражника.

Боровой об этом ничего не знал. Он лишь изредка вырывался из забытья, дикими глазами смотрел в белый потолок, украшенный трещинами, пытался понять — где он и что с ним? — но трещины начинали извиваться, ползли, как змеи, спускались вниз, на кровать, и туго обвивали его тело, сдавливали; Боровой начинал всхрапывать от удушья, выплевывая на подбородок сукровицу, и снова терял сознание.

Умер он рано утром. Тихо, никого не позвав и не вскрикнув.

Хоронили его суетливо и торопясь, в тот же день. Казалось, даже священник торопится, совершая обряд отпевания. Вдова, маленькая, худенькая женщина, в отчаянии беззвучно рыдала и не убирала тоненькую ладошку с широкой груди Борового. За спиной у нее, как цыплята за наседкой, выстроились дочери, которые и впрямь были все похожи на отца. Ошеломленные, испуганные, они оглядывались, словно хотели понять — зачем они здесь и почему так много вокруг чужих людей…

Петр и Дюжев стояли рядышком, плечо в плечо, и когда священник всех призвал попрощаться с покойным, они разом, неловко подошли к гробу и по очереди прикоснулись губами к широкому ледяному лбу Борового. Затем вышли из церкви и невольно прижмурили глаза от яркого, прямо-таки обломного солнца, которое буйствовало в небе уже который день.