Михаил Щукин - Ямщина

Петр признал бродягу по голосу, потому как теперь, без большущей бороды, он мало был похож на себя, прежнего.

— Поклон я вам доставил от купца Дюжева, — обращаясь теперь уже не только к Петру, но и к подоспевшему Боровому, все также шепотом сообщил Ваня-конь, — за девкой послал, вытащить ее отсюда. Да, видно, припоздал я, обложили уж вас, да так хитро, что и не поймешь сразу — кто за кем охотится…

Боровой сноровисто обшарил Ваню-коня, из-за голенища сапога вытащил большой кривой нож, деловито спросил:

— А чего ж без ружья?

— А чтоб тебя не смущать. Ружье, братец, оно стрелять должно, а шум нам совсем ни к чему.

— Ступай до крыльца, сейчас разберемся, — скомандовал Боровой.

Ваня-конь согласно кивнул головой и послушно, не оглядываясь, пошел к крыльцу. На крыльце он удобно сел, привалившись к перилам, спросил:

— По порядку рассказывать или спрашивать будете?

— По порядку, — перебил его Боровой, — а надо будет — спросим.

Ваня-конь снова согласно кивнул головой и начал рассказывать с самого начала, с того момента, как Дюжев встретил его при выходе из каталажки. Но самым важным в его рассказе оказалось не это известие — как он здесь оказался, а совсем другое: что он увидел на подходе к заимке.

А увидел Ваня-конь нечто странное. Еще задолго до свертка с тракта на заимку он битым нутром почуял неладное: примерно через полверсты стояли на обочине возы, а возле них толпились возчики — по три-четыре на каждую подводу. И хотя одеты они были в шабуры, перехваченные опоясками, что-то проступало в них явно не ямщицкое: плечи расправлены, спина прямая… «Солдаты…» — сразу сообразил Ваня-конь. Выбрал удобный момент и незаметно исчез с тракта, направив измученного и загнанного коня в глубь лесной чащи. Там огляделся и по невысокой хребтине, где было меньше снега, добрался до свертка. Здесь тоже стояли возы и возле них толпились возчики. Удалось и мимо них проскользнуть незаметно. Дальше конь не пошел. Встал, забредя по самую грудь в снег, дернулся и обессиленный повалился набок, выгибая шею и кося на седока кровяным глазом, словно хотел укорить за безжалостность. Ваня-конь успел выдернуть ногу из стремени, соскочил с седла и дальше двинулся убродом прямо по снежному целику, боясь выходить на дорогу, которая вела к заимке.

Ночь наступила светлая, и на подходе к заимке Ваня-конь решил все-таки выбраться на дорогу — сил уже не было буровить глубокий снег, успевший взяться сверху хрустким настом. Взял влево и потихоньку, от сосны к сосне, выбрался. Дорога была пуста. Он перевел дух и пошел по ней, радуясь твердой основе под ногами. Но скоро вновь нутром, безотчетно, почуял опасность. И свернул с дороги.

Отдышался, прикинул пройденный путь и понял, что вот-вот выйдет к заимке. Тревога не отпускала. Таясь, сторожа самого себя, чтобы не обнаружили, Ваня-конь дальше двигался так, словно шел по первому льду, ожидая, что тот в любой момент может под ним проломиться. Весь его бродяжий и конокрадский опыт подсказывал: есть, есть, и где-то совсем неподалеку, люди. И поэтому нисколько не удивился, когда уловил в свежем звенящем воздухе запах табачного дыма. А скоро различил невдалеке мигающую красную точку папиросы, которая тут же и потухла.

Пришлось сделать большой крюк, но и в этот раз на подходе к заимке он наткнулся на людей. Еще поплутав, Ваня-конь догадался: заимку обложили со всех четырех сторон, но чего-то выжидали и вплотную к ней не подходили. Он отыскал маленькую ложбинку, ползком пробуровил ее на животе до самого забора и перемахнул через него.

— Давайте вашу девку, я ее тем же макаром выведу, — Ваня-конь замолчал, ожидая решения.

— Буди ее, — Боровой локтем толкнул Петра в бок, — и сам уходи с ней.

— А ты?

— Я слуга государев, мне отсюда хода нету. Иди, буди.

Петр помедлил, раздумывая, нерешительно шагнул к двери и остановился, взявшись за скобу. Не оборачиваясь, твердо произнес:

— Я остаюсь.

— Не дури, парень, — резко возразил Боровой, — тебе никакого резона нет голову свою подставлять…

— Я остаюсь! — и Петр, крепко прихлопнув дверь за собой, словно отсек все ненужные разговоры.

Едва он вошел в дом, как сразу же натолкнулся на хозяйку. Она стояла над плошкой с сальной свечой и чиркала спичками, которые вспыхивали и гасли. В короткие промежутки, когда озарялось ее лицо, было видно, что она что-то шепчет, беззвучно шевеля губами. Наконец спичка загорелась, от нее занялся фитиль оплавленной свечи; хозяйка осторожно подняла плошку, осветила Петра и ровным, деревянным голосом сообщила:

— Девка ваша рожать собралась.

— Как рожать? — опешил Петр.

— Обыкновенно, как бабы рожают. Таилась от всех, а сама на сносях. Растряслась на коне-то, вот и началось раньше сроку. Иди, полюбуйся…

Она двинулась в глубь дома, держа перед собой плошку. Петр пошел следом за ней и услышал протяжный, сдавленный стон, который доносился из боковушки, куда вечером определили занемогшую Феклушу. Неверное пламя свечи покачивалось, бросая по стенам шевелящиеся тени, фитиль чуть слышно потрескивал. Хозяйка, войдя в боковушку, поставила плошку на подоконник, и Петр, не перешагивая через порог, увидел измененное от боли лицо Феклуши, покрытое крупными каплями пота, и ее глаза, расширенные до невозможности и до краев наполненные страданием. Феклуша тоже его увидела и, прервав долгий стон, выкрикнула:

— Петр Алексеич, уйди Христа ради… Уйди!

Повинуясь, он так и не переступил порог, попятился назад, натолкнулся в потемках на проснувшегося хозяина заимки, оттолкнул его и выбрался на крыльцо. Боровой и Ваня-конь стояли на нижней ступеньке, ожидая его, но не успели даже ни о чем спросить — через высокий забор в разных местах мелькнуло несколько быстрых теней. Ваня-конь молнией метнулся к забору, и в руках у него тут же оказалось ружье — видно, заранее переброшенное на двор.

— За дом, быстро за дом! — скомандовал Боровой Петру, — держи ту сторону!

А сам, вскинув ружье, выстрелил. В ответ вразнобой захлопали револьверы. Еще несколько теней скользнули через забор и рассыпались, укрываясь за углами конюшни и бани.

Петр кинулся, огибая дом, на противоположную сторону и только обогнул угол, как столкнулся, лицом к лицу, с одним из нападавших. В полусумраке блеснули оскаленные зубы, и Петр, почти не размахиваясь, тычком, впечатал в них приклад ружья. Заваливаясь от удара на спину, нападавший успел нажать на курок револьвера, и пуля, цвиркнув у самой щеки, сбила с головы Петра шапку. Петр еще раз впечатал приклад в распластанное перед ним тело и не услышал, а руками ощутил, как хрустнули кости. Выдернул револьвер из безвольно отброшенной на сторону руки и в два прыжка укрылся за жердями, которые стоймя были прислонены к глухой стене дома. Вслед ему — несколько выстрелов. С сухих жердей полетела тонкая кора и осыпала голову.