Михаил Щукин - Ямщина

Петр раздвинул жерди, приник к узкой щели и огляделся. Потемки совсем поредели, и в прозрачной синеве уже хорошо было видно: забор с подтаявшими шапками снега между кольев, разлапистые ели, почти вплотную примыкавшие к забору, и светлеющее небо в проемах между деревьев. Но вот над кольями показалась голова — Петр сразу же выстрелил. Голова исчезла. И еще несколько раз попытались одолеть забор, но Петр не медлил, стреляя на упреждение, не давая даже подняться над кольями. Ни страха, ни азарта боя у него не было — он будто исполнял работу, к которой не лежала душа, но которую просто необходимо было сделать. Прислушивался — что творится с другой стороны дома? Там шла настоящая пальба. Но и сквозь эту пальбу, сквозь толстые бревенчатые стены дома громко прорезался вдруг отчаянный женский крик, словно острым ножом проткнул все иные звуки. Петр вздрогнул. Крик, не переставая, длился и вдруг оборвался разом, как срезанный.

«А ведь она из-за меня, из-за меня сюда кинулась, даже будущим ребенком рискнула! — эта мысль, не покидавшая Петра с тех пор, как он увидел расширенные, наполненные болью глаза Феклуши, прорезалась вдруг по-особенному пронзительно. — Из-за меня! И что сейчас с ней?»

Выстрелы с другой стороны дома стали доноситься реже, реже и скоро совсем стихли.

В тишине громко прозвучал из-за забора громкий, хрипловатый голос:

— Эй, за жердями, вылезай наружу! Отдашь тетрадь — и разойдемся по-мирному! Ты один остался, всех остальных ухлопали!

«Неужели всех?» Петр вслушивался, ожидая выстрелов, криков, но ответом ему была непривычная после пальбы тишина. Он выжидал, не подавая голоса, и зорко наблюдал за кромкой забора — не высунется ли кто, пользуясь передышкой. Вдруг жерди с грохотом полетели вправо и влево, Петр попытался схватить их и удержать перед собой, но сверху, прямо на голову, на него кто-то рухнул и подмял под себя.

Мягкая, влажная трава холодила ноги. На траве густо лежала роса и казалось, что до самого берега Уени земля осыпана неведомым семицветьем, которое вспыхивало и искрилось до рези в глазах под утренним, только что проснувшимся солнцем. Вместо следов оставалась позади темная извилистая полоска. А вот и берег, серый песок стекает к самой реке и следы на нем — четкие, глубокие. Вода в Уени теплая-теплая. Течет меж пальцев, тоже вспыхивает, искрится и звенит, звенит легким, серебряным звоном. И звон этот, и теплая, утекающая вода будто вымывают боль из тела, и оно становится легким, почти невесомым, готовым подняться и взлететь над росной травой, над серой полоской песка у берега, над всей Уенью, извилисто текущей между ветел и кустов белой, будто накрытой снегом, черемухи.

И Феклуша взлетела. Поднялась не только над Уенью, но и над Огневой Заимкой и над всей округой, увидела сверху церковный купол, горящий над ним в солнечном свете крест, облегченно вздохнула и открыла глаза, избавляясь от забытья, в которое опрокинула ее нестерпимая боль.

Полный мрак нависал над ней. Рядом кто-то шевелился, сопел и толкал ее в бок острым локтем.

— Где я? — спросила Феклуша.

— Где лежишь, там и есть, — она узнала голос хозяйки заимки, — только тихо лежи, девка, голос шепотом подавай. Поняла? Слава Богу, оклемалась маленько…

— Ребеночек мой…

— Здеся он, на руках у меня. Боюсь, девка, не жилец он, шибко уж раньше срока ты им опросталась. Хорошо хоть отруби успела схватить, обложила его отрубями, держу вот… Парень родился. Будто чует, даже не пикнет.

— Дай мне его.

— Держи, не разматывай только, чтоб отруби не высыпались. Нашарила? Ну и держи.

Феклуша в темноте осторожно обняла руками маленький сверток, прижала его к груди, услышала легкое, едва различимое дыхание и успокоенно улыбнулась, даже забыв спросить — почему они оказались с хозяйкой заимки в какой-то тесной яме, в непроглядной темени? Хозяйка же, не дожидаясь расспросов, заговорила сама:

— Как пальба началась, мы тебя сюда и перетащили. Схорон здесь у нас, сроду никто не найдет. Только бы мужика моего не зашибли.

— А он где?

— Да тоже, поди, воюет. Страх, что творится! Как зачали стрелять, меня прямо ознобом окатило. Ну, даст Бог, пронесет…

«И Петр Алексеич там… А там стреляют… — эта мысль, внезапно появившись, тут же слилась с тревогой за ребенка и Феклуша сторожко прислушалась к его дыханию. Дышит… — Сколько же нам тут сидеть? Господи, только бы не убили, только бы кровиночка моя выжила…» Феклуша теснее прижимала к себе теплый сверток, ладонями, грудью ощущала, что там, пересыпанная отрубями, — живая жизнь. Ее жизнь. И от этого сознания она беззвучно заплакала, и слезы, которые она не могла вытереть, вольно скатывались по щекам.

— Господи, хоть бы одним глазком взглянуть — чего там деется, — вздохнула хозяйка и замолчала, ворочаясь в тесном пространстве и невольно тыкая Феклушу в бок острым локтем.

А делалось наверху, во дворе заимки, страшное, кровавое дело.

Боровой был ранен в ногу и отползал, пятная снег бурыми пятнами, в сторону от крыльца, чтобы укрыться в подвале, к которому вели крутые ступеньки. Какое-никакое, а все-таки за этими ступеньками было укрытие. А если еще вход в подвал не заперт… Ваня-конь, как мог, прикрывал отползающего Борового, но в него самого палили столь густо, что он, распластавшись на земле, то и дело совался лицом в снег, оберегая голову.

Действовали нападавшие зло, напористо и даже не обращали внимания на свои потери: один из раненых истошно кричал, прижимая к животу руки, но к нему никто не попытался даже приблизиться и он в безнадежности елозил по снегу раскинутыми ногами, похожий на черного жука, не до конца придавленного сапогом.

Возле бани лежал толстенный сосновый сутунок. Нападавшие сдвинули его, оторвав от примерзлой земли, и покатили к крыльцу, укрываясь за непробиваемой толщей дерева. Они толкали сутунок перед собой руками, он медленно, будто нехотя, переворачивался, и три человека ползли за ним. До крыльца, до распластанного на земле Вани-коня, оставалось совсем немного. Боровой между тем добрался до ступенек подвала и кубарем скатился вниз. И как только он скатился, Ваня-конь перекатом, не поднимая головы, устремился навстречу сосновому сутунку, а когда до него осталось мизерное расстояние, вскочил на ноги, махом перепрыгнул его, успел выстрелить в одного из ползущих и в неимоверно быстром, прямо-таки конском скоке пересек двор и вылетел в открытые ворота. Вслед ему запоздало хлопнуло несколько выстрелов. Мимо…

По лестнице, прислоненной к пологому скату сеней, один из нападавших быстро вскарабкался на крышу, растолкал жерди и сверху обрушился на Петра. Подоспели еще двое и махом его скрутили.

Все было кончено. Лишь один Боровой оставался отсиживаться у входа в подвал, но его не торопились оттуда выкуривать — только держали под прицелом, дожидаясь, когда он сам высунется.